Источник - Джеймс Миченер

– Когда ты не пришел к нам на помощь, – сказал Эйсебиус, – я испугался, что ты вернулся к евреям.

– Среди них не только евреи, – сказал Марк, – и они воюют не с вами. А только со сборщиками налогов. Я был в вашей комнате. И в церкви. Ничего не тронуто.

Эти честные слова напомнили испанцу о потерянных возможностях, и он приложил пальцы ко лбу, делая вид, что молится.

– Теперь уже поздно, – сказал он. – По дороге из Птолемаиды сюда уже идут германцы.

– Вы можете остановить их?

– Мог бы. Но евреи сами напросились на войну, – сказал священник, – и ее не избежать. – Прикрыв пальцами глаза, он промолвил: – Никто не предполагал, что все кончится таким вот образом. Ни ребе Ашер, ни я – никто из нас этого не хотел. – Он сидел под деревом, а его солдаты ходили вокруг лагеря, охраняя его; но в этом не было необходимости, потому что мятежники были заняты в городе, где начались грабежи.

Германцы, которые в походном порядке шли на восток, заняли Макор К часу дня и прежде, чем отец Эйсебиус успел дать им указания, ворвались в город, сломив наскоро организованное сопротивление евреев, и принялись методично сносить еврейские дома, убивая всех их обитателей, кто не успел сдаться. С пугающим напором солдаты, закаленные на западных полях сражений, служившие наемниками при византийских императорах, вычищали один район города за другим, пока не прижали последних оставшихся в живых мятежников к крутым склонам на севере города и не загнали в глубокое высохшее русло вади, убивая тех, кто пытался сопротивляться. И именно в этой рукопашной схватке на дне вади Авраам, сын красильщика Хабабли, расстался со своей пустой и бессмысленной жизнью. Его жене Яэль, которая пыталась защитить его от четырех германцев, удалось скрыться в гуще кустарников.

Другие отряды германцев атаковали тот район города, где стояла мельница ребе Ашера. Седобородый старик попытался защитить свою собственность, но солдаты тут же подожгли мельницу и избили раввина. Иоанн и Марк, которых отец Эйсебиус послал к наступающим, стали свидетелями унижения, которому подвергли ребе, и увидели кровь на его лице, когда смеющиеся солдаты ударами посылали его от одного к другому.

– Прекратите! – рявкнул огромный каменотес, отбрасывая германцев, но, когда он спас ребе, старик был в столь бедственном состоянии, что Иоанн поднял его одним движением руки и собрался отнести домой. Но дом ребе Ашера исчез, как и другие, так что Марк направился к помещению отца Эйсебиуса, где избитого старика положили на пол под распятием. – Твое время кончилось, – грубовато сказал Иоанн, вытирая ему кровь. – Возвращайся в Тверию и создавай там свои законы.

– Закон будет жить и здесь, – прошептал измученный старик, но, когда он с трудом произнес свое главное убеждение, солдаты, покончившие со своими делами, начали орать:

– Почему евреям, которые распяли Господа нашего, позволено иметь синагогу? – Толпа ринулась к низкому невзрачному зданию и принялась разносить его.

Отец Эйсебиус, надеясь хоть что-то сберечь в городе, попытался остановить погром, но германцы не признавали его власти и продолжали крушить хрупкие известняковые стены и вышибать окна. Когда Иоанн и Марк появились рядом, строение было обречено, и два новых христианина с ужасом смотрели на происходящее; они отвергли синагогу, но их потрясло, что эти чужестранцы сделали со зданием.

– Нет! – вскричал Иоанн, пытаясь спасти свое творение, но когда он ворвался в синагогу, то увидел, что теперь и горожане громили ее. Группа сирийцев снесла притолоку и ее брусом стала крушить розовые колонны. Первые же удары по этим прекрасным колоннам принесли успех. Это чудесное творение, напоминающее живое существо, со вздохом качнулось, треснуло посередине и рассыпалось на куски. Угол крыши, потеряв поддержку, начал падать, и, когда он рухнул, гибель синагоги стала только вопросом времени. – Эй, вы, пошли вон! – попытался остановить мятежников Иоанн, чтобы прекратить это святотатство, но те, вооружившись палками и зубилами, принялись выковыривать' камни мозаики.

– Смерть евреям! – кричали они, на глазах уничтожая то, что потребовало от Иоанна нескольких лет работы. Отчаянным рывком он кинулся на варваров, крушивших мозаику, но один шестом нанес ему жестокий удар в живот. Каменотес рухнул на спину, и мародеры оставили его лежать на месте.

Разрушение не удалось остановить, потому что ярость имперских войск была направлена против абстрактных идей: не столько против самих евреев, сколько против мест, которые они почитали, против домов, в которых они жили. Через несколько часов в Макоре не осталось ни одного еврейского жилища, и не подлежало сомнению, что в городе вообще не будет места для евреев. Неизбежность этого решения германских наемников стала ясна после того, как наконец отец Эйсебиус утихомирил их. Они торжественно явились в старую сирийскую церковь, где помолились, а потом притащили местного священника на руины синагоги, где заставили оросить святой водой ее камни, освятив развалины как христианскую церковь. Затем они предстали перед отцом Эйсебиусом и сказали:

– Мы снесли синагогу и даруем тебе базилику, – после чего двинулись по дороге к Тверии, которая подверглась полному уничтожению.

С приходом ночи город, на который обрушилась кара, стал делать попытки вернуться к жизни. В тихом уединении своей комнаты отец Эйсебиус старался привести в чувство ребе Ашера и испытал неподдельное облегчение, когда бородатый старик пришел в себя. Германцы выбили ему два зуба, рассекли губы, но он смог подняться на ноги и к полуночи оставил Эйсебиуса. Ему предстояло собрать и утешить своих евреев. Но самому ему нечем было утешиться: из шести его зятьев четверо были убиты, мельницы больше не существовало, а когда он увидел синагогу, от которой остались лишь стены, зияющие проломами, он почувствовал, что его жизнь кончилась.

Ни осталось ни одного дома, который мог бы дать приют евреям. Они стояли небольшими кучками, ожидая указаний от своего ребе, но тот был настолько потрясен трагедией, что не мог вымолвить ни слова. Но тут из вади поднялась его дочь Яэль в сопровождении своих двух овдовевших сестер, и эти три молодые женщины, полные молчаливого желания продолжить жизнь на любых условиях, вели себя настолько героически, что он вместе с ними обрел смелость и громко взмолился:

– Бог Израиля, снова Ты караешь нас за наши грехи, но и среди руин мы говорим, что Тебя мы любим, Тебе мы служим. – Завершив горестный плач, он посоветовался с пожилыми членами общины, попросив их совета, куда теперь двигаться евреям.

Рассвет принес дуновение надежды. Может, вообще не придется никуда уходить, потому что, поднявшись к ним, отец Эйсебиус объявил:

– Как глава христианской церкви в Макоре, я приношу вам извинения за вчерашние события. Наши местные солдаты, это верно, помогали карать мятежников, но они не должны были разрушать вашу синагогу. Мои люди не должны были жечь ваши дома. Милости просим – как и раньше, живите среди нас, и мои рабочие построят вам новую синагогу.

Все, кто не хотел уходить в изгнание, воспрянули духом при этих его словах, и какой-то обрадованный еврей закричал:

– Мы отстроим синагогу на том месте, где она стояла!

– Нет, – тихим голосом возразил Эйсебиус. – Это место освящено как христианская земля. Мы перенесем сюда нашу базилику, а вы можете воспользоваться тем участком, который мы намечали для себя.

– Освящено? – переспросил еврей. Он потерял свой дом, но его беспокоила судьба синагоги.

Остальные запротестовали:

– Шайка пьяных солдат заставила священника побрызгать святой водой…

Солдат ударил этого еврея по лицу, а отец Эйсебиус объяснил:

– Если какое-то лицо или здание подвергается освящению…

– Это не здание! – закричал первый еврей. – Это развалины! – И снова, как богохульник, получил удар.

– Развалины или нет, – сказал Эйсебиус, – но они были освящены. И как я предупреждал вас, когда шло крещение Иоанна и Марка, как только пролита святая вода, ничто не может стереть ее следы. – Он был готов продолжать, но тут ребе Ашер в одном из своих пророческих видений, которые иногда приходили к Божьему человеку, осознал, что такова была воля Бога – синагоге предстояло быть разрушенной. Ее строительство было начато потому, что Ашер неправильно истолковал образ, представший ему в оливковой роще, а завершал его нечестивец, ставший потом отступником. Его работа, полная разных изображений, была полна самонадеянности и слишком красива для синагоги, и Бог стер ее с лица земли; вся структура еврейской веры никогда не допускала украшений и образов. Так гласил закон. И если десять евреев собирались в глинобитной хижине, то вместе с ними был и закон, и присутствие Бога; и ребе Ашер осознал, что если германцы разрушили и Тверию, то толкователям, которые, приезжая в нее, осмысляли закон, теперь придется собираться в Вавилоне, где и предстоит завершить Талмуд. И он обязан не скорбеть над потерянной синагогой, а идти вперед в совершенствовании закона. И в этом напряженном состоянии он вспомнил свое собственное присловье о Боге и раве Наамане: «Даже несколько слов закона, пронизанных состраданием, ценнее сотни городов».