Николай II - Александр Боханов

С 4 до 5 часов Николай Александрович занимался с сыном историей. В 5 часов подавался чай, после которого дети занимались, а отец читал в своем кабинете. В 8 часов вечера — обед. После трапезы семья проводила время вместе с Боткиным, Долгоруковым и прочими приближенными. Беседовали, играли в разные игры: домино, лото, безик. Нередко глава семейства читал собравшимся что-нибудь вслух. В 11 вечера пили чай, после которого расходились. Алексей ложился спать сразу же после обеда. Александра Федоровна редко выходила из своей комнаты раньше завтрака. В эти часы она занималась с детьми, читала, рукодельничала, писала друзьям и знакомым. Большой радостью для всех были письма; в Тобольске их стали получать регулярно. Часть корреспонденции поступала через охрану (Кобылинский был так любезен, что вручал послания нераспечатанными). Так как выход из губернаторского дома для служащих и приближенных был свободным, некоторое число писем и посылок отправлялось неофициально, с надежной оказией.

За время заточения Николай Александрович написал всего несколько писем: дорогой Мама, сестрам Ксении и Ольге. Письма были лаконичными, он почти не сетовал. Его интересовали события в Ай-Тодоре, положение близких. Там было столько печального: аресты, обыски, лишение средств. Кроме того, стало известно, что Мария Федоровна еще летом заболела и все никак не может оправиться от простуды. Бедная, сколько ей тяжелого приходится выносить и сколько еще предстоит! Но и радостные известия поступали: узнал, что Ольга в августе родила сына, которого назвали Тихоном. Был рад всей душой; наконец-то свершилось ее давнее желание. Правда, условия в Крыму тяжелые, почти нет хорошей провизии, но Ольга писала ему и детям такие бодрые письма, что было ясно, она сумеет преодолеть все неприятности. Ведь должно все как-то образоваться в конце концов; не может это «дурацкое положение» длиться вечно. Николай Александрович и его близкие ждали Учредительного собрания, где должен был решаться вопрос об их судьбе. Хотелось хоть какой-то определенности. В начале января 1918 года большевики Учредительное собрание разогнали, и все опять стало неопределенным.

Пространное письмо близким Николай Александрович написал 5 ноября 1917 года. Оно было адресовано сестре Ксении, и в нем он немало рассказал о житье-бытье и в Царском после ареста, и уже в Тобольске. «Мы только что вернулись от обедни, которая для нас начинается в 8 часов при полной темноте. Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу — всего шагов 500 от дома. Стрелки стоят редкою цепью справа и слева, и когда мы возвращаемся домой они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали с боку, и все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку. Я очень рад, что у вас сократили охрану — «дюже надоело» и нам, и им, понятно. Бедные, сбитые с толку люди… Тут мы живем как на корабле, и дни похожи один на другой».

Бытовые неудобства, притеснения и оскорбления со стороны охраны доставляли неприятности, досаждали, но это был не главный повод для расстройства. Еще в Ставке, накануне отречения, полемизируя с генералом Н. А. Рузским, Николай II сказал ему, что, сложив ответственность за дела свои перед людьми, он не сможет уклониться от ответственности перед Богом за положение дел в России. Все, что происходило в стране после 2 марта 1917 года, поверженного царя живо интересовало; он неизменно всегда внимательно относился к сообщениям о положении дел в стране. Разрушение государства и армии, судьба страны и народа, его значительно больше занимали, чем собственная участь. Еще в Могилеве Николай II сказал свитским, что во «имя Родины готов пожертвовать не только троном, но и жизнью». И это были не пустые слова.

Когда в июне началось наступление русской армии, планировавшееся царем еще на весну, и поступили первые сведения об успехах, он воспрянул душой. 19 июня записал в дневнике: «Благодарение Господу! Дай Бог в добрый час! Совсем иначе себя чувствовал после этой радостной вести». Через сутки еще: «За вчерашний день бой протекал успешно: всего за два дня нашими войсками взято 18 600 пленных. Перед завтраком в походной церкви был отслужен благодарственный молебен». В начале июля в столице крайне левые во главе с большевиками попытались захватить власть. Произошли столкновения, имелись убитые. Монарх-арестант занес в дневник 5 июля: «В Петрограде эти дни происходили беспорядки со стрельбою. Из Кронштадта вчера прибыло много солдат и матросов, чтобы идти против Временного Правительства. Неразбериха полная! А где те люди, которые могли бы взять это движение в свои руки и прекратить раздоры и кровопролитие? Семя всего зла в Петрограде, а не во всей России».

Но политическая ситуация и далее оставалась в стране неспокойной и неопределенной; чуть ли не каждый день что-нибудь случалось, и всегда почти безрадостное. 13 июля Николай Александрович был вне себя от досады и записал: «За последние дни нехорошие сведения идут с Юго-Западного фронта. После нашего наступления у Галича многие части, насквозь зараженные подлым пораженческим учением, не только отказались идти вперед, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника… Просто позор и отчаяние! Сегодня, наконец, объявлено Временным Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государственной измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым».

Когда Николай II отрекался от власти и передавал ее фактически в распоряжение Временного правительства, он не питал иллюзий насчет государственных способностей главных думских деятелей. Не сомневался, что ни Родзянко, ни Львов, ни Милюков, ни Гучков, ни другие не способны успешно справляться с делами, так как они не имели никакого административного опыта. Работать же в «его правительстве» они все отказывались, хотя некоторых и приглашали. И уже вскоре стало ясно, что все опасения царя вполне справедливы. Одно дело произносить с трибуны Государственной Думы страстные речи, срывать аплодисменты разгоряченной публики, интриговать в кулуарах, и совсем другое — заниматься повседневной работой, такой трудной, нудной, но — необходимой. А еще надо было принимать решения и нести за них ответственность. Но господа думцы, как быстро выяснилось, ни на что дельное пригодны не были. К середине 1917 года безвозвратно «канули в Лету» и Милюков, и Гучков, и Родзянко, как и большинство других, составивших себе громкое имя в Думе. Свои роли «спасителей России» они уже бесславно отыграли.

Однако на политической авансцене появлялись персонажи, которых царь лично не знал и с кем познакомился уже после переворота. Главным был, конечно, Александр Федорович Керенский. Николай II к нему относился очень настороженно при первых встречах, понимая — они враги. После ареста, получая информацию о положении дел в стране главным образом из газет, царь не мог не заметить, что «Александр IV» отличался удивительной энергией, кипучей деятельностью. Сколько он всего успевал каждый день: то там выступал, то здесь, то на одном фронте, то на другом. Со сколькими людьми встречался. Казалось, что этот человек просто не знает усталости. Да и говорил Керенский много дельного: выступал за законность, порядок. Это подкупало. Личные встречи тоже способствовали лучшему пониманию. Тот вел себя с Николаем II и Александрой Федоровной неизменно учтиво, не позволял никаких грубостей. И бестактностей почти не было. Даже царица перестала его бояться, а вначале у них столько было страхов. Царь не знал, что именно благодаря позиции Керенского он и его жена весной 1917 года не оказались в каземате Петропавловской крепости. Многие левые тогда и потом за это ратовали. Другие министры, несомненно, уступили бы этим требованиям, но популярный министр юстиции сразу же воспротивился, и та неоправданная жестокость не состоялась. Это действительная заслуга Керенского.