Дневники 1928-1929 - Михаил Пришвин

Качалов хотел сказать: биография, но сказал: «моя география». И правильно сказал, потому что вырос из земли, и его жизнеописание вполне можно понять, как землеописание.

— А овсы все-таки радуют! — сказал он, показывая на нынешние, правда, удивительные овсы, — неужели и это у человека отнимут?

— Радость?

— Ну, да, — говорит, — через пять лет своего труда человек узнавать не будет, все будет коллективное, везде принудиловка.

Злое дело.

Тат. Вас. Розанова поселилась стеречь наш дом, всю комнату Ефр. П-ны она увешала образками, наверно, вполне отвела душу: в своей советской комнатке все свое богатство, наверно, ей развернуть неудобно. Все эти образки ее по своему письму столь убогие, что удивляешься, как развитое существо могло отказаться от инициативы в выборе. В том и ужас этого православия, что красоту его видеть и понимать могут люди, которые верить уже не могут. Я думаю, что «веру» Т. В-ны можно назвать усилием верить, а так как усилие вечно меняется в своем напряжении, то и она не живет, а как бы дрожит, часто даже, как дети, вместе и смеется и плачет. К сожалению, не моему, конечно, а ее, совершенно одной жить ей не удалось. С ней в нашем доме прислугой живет одна Маня, женщина уже лет под 50. У нее был муж, слесарь, такой хороший и умный человек, что и Маня долго казалась нам тоже очень неглупой. Он умер. Маня бросилась к нему в могилу. Насилу оттащили. Потом все молилась и просила у Бога смерти, чтобы встретиться с мужем. Вскоре после того умерла ее старуха мать, потом дочь, девушка, красавица 16 лет, и маленький сын, у всех были последствия чахотки. Маня все молилась и вдруг, года не прошло, вышла за одного вдовца замуж. В этом решении, может быть, играло роль и отчаяние, она молилась искренно, почти до кровавого пота, чтобы Бог взял ее к семье. Но если туда, оказалось, нельзя, то как же иначе жить: надо устраиваться по-крестьянски. Пошли неприятности, скандалы, побои. Мы взяли из жалости бедную женщину к себе в прислуги. Ей понравилось ее положение «прислуги», она стала входить в него, разбираться, посещать собрания. Скоро ее выбрали «делегаткой» и дали ей красный платок на голову, а дело ее было собирать сведения о положении прислуг в своем квартале. Теперь, когда Маня осталась в нашем доме без нас и увидела, как Тат. Вас. развесила образа, она сказала ей:

— Вот, Татьяна Васильевна, говорят, этого ничего нет, Бога и ничего, вы-то образованная и знаете, скажите мне…

— Я верующая, — ответила Тат. Вас. строго (вероятно, с большим, с чудовищным отвращением).

А Маня продолжала свое, что, по всей вероятности, так оно и есть, все обман и ничего нет.

Так живут теперь в нашем доме ех-атеистка, ныне образованная христианка, и ех-христианка, ныне делегатка.

Злое дело.

Дорогой Родион Васильевич,

считаю Вас виновником небольшого злого дела в моем доме: Вы отказались жить у меня летом, и мне пришлось для охраны пригласить Анну Васильевну; Вы ее знаете: ее призвание жить в пустых квартирах, она говорит, что пустые квартиры — это современная пустыня, где можно спасать свою душу. (Рассказ).

<На полях> «Деловой» (вор).

К рассказу «Автомобиль» <см. 30/VII>. Развить сюжет (Офелии) на фоне охоты на уток в Заболотье. Сюда: стадо сгрудилось у клад ей, одна корова отошла прочь и весь час безобразий простояла незаметная по шею в тростинках, а когда все ушли, потихоньку вышла и пошла домой. Ко всему реву мат. ругань, напр., того охотника, который разделся и полез за лозняком, ружье оставил, а из лозняка 11 крякв: вот он ругался. Автомобиль можно пустить по гати. У кладей могут быть всякие люди (изобразить сцену бешенства женщины и стегание ремешком: и тут автомобиль).

Сережа 50 к. заплатил за полбилета в лесничество и стал охотником.

2 Августа. Ильин день.

Солнечное крепко росистое утро. Искал глухарей и не нашел.

Вальдшнепы. Суша была только возле самых берез обрывками, погруженными в жидкость чернильного цвета, из черного кое-где поднимались ослепительно зеленые листья мать-мачехи, а иногда с березовой зеленой подставки свисала над черным коралловая кисть самой <2 нрзб.> глухариной ягоды костяники. В этой лесной крепи раздался крик, вроде ням, ням, ням! Это была мать вальдшнепа, носилась возле самой Нерли, а между листьями мать-мачехи крепко вмазался в грязь молодой вальдшнеп величиной в кулак, еще с бледными перьями и коротеньким клювом, но большими вальдшнепиными глазами.

Взял трех тетеревят. Нерль имела отличную практику.

Встретился мужик из Власова и стал звать меня на тетеревиные и глухариные выводки. «Там заказник!» — сказал я. «Бьют, — ответил он, — все бьют». — «Пусть! Я не буду: ведь я же и выдумал этот заказник». Мужик вдруг что-то понял. «Зять, — сказал он, — ко мне приезжал и тоже не бьет в заказнике, я удивлялся, а теперь тебя второго встречаю, значит, что-то есть!..» Вдруг встрепенулся и вспомнил: «Уй с ним, с заказником, у нас есть одна вырубка, Илюхина сторожка, приходи, там тетеревья!»

Послышался странный крик в высоте, и я увидел там очень высоко, как редко бывает, как я никогда не видел: три цапли летели. И я вспомнил свою заветную тетрадку, куда записываю самое любимое и самое главное, и мне захотелось вернуться туда, к себе в свой собственный мир и записать туда, что сегодня 2-го Августа на невидимой высоте три цапли летели…

Еще я видел сегодня в поле: молодые ласточки учились летать кругами в воздухе не очень высоко над рожью, и вот две молодые, тихо пролетая одна навстречу другой, вероятно, вспомнили, что из одного гнезда, и узнались, завернулись, встретились, вроде как бы обнялись, кувыркнулись весело почти до самой ржи и разлетелись продолжать свое необходимое для довольно теперь уже скорого перелета на юг.

Встречается вечерами очень много ежей совсем маленьких, пожалуй, меньше…

3 Августа. Ночью был дождь и гроза, вот почему вчера вечером (в 6 час. уже) казалось, что наступает затмение солнца: так оно тускло светило даже при безоблачном небе. Утро было теплое, я вышел в без 20 минут пять на Петрушинские угодья и через все Серково большою палью в 12 д. пришел домой. В чаще нашел три выводка тетеревей, но убить ничего не мог, отчасти потому, что не хотел возиться с Дубцом: не могу любить зараз двух собак, делать два дела и т. п.

Потешно было нападение семейного козодоя (полуночник) на Дубца: он летал возле самого его носа, кричал и, наконец, сел на сушину в двух метрах от нас, свесил крылья так, что они у него качались, болтались, как на мертвом, а сам открывал свой безобразный рот во всю голову и шипел. Он так близко летал возле моего лица, что я каждый раз инстинктивно закрывал ладонью глаза. После этого я шел, долго раздумывая о совершенной необходимости войны до тех пор, пока наша природа не будет переделана заново. Наш ужас состоит в том, что мы это время можем предвосхищать в мечте, и потому нас не удовлетворяет естественное к нему приближение, как нам кажется, чрезвычайно медленное, почти неуловимое.