Аденауэр. Отец новой Германии - Чарльз Уильямс

Не успел его поезд тронуться, как в Бонне уже засуетились потенциальные претенденты на канцлерство. Самые очевидные кандидаты — Эрхард, Этцель, Шредер и Штраус — встретились в доме последнего и договорились, что не будут вести кампанию друг против друга и признают право первоочередного выдвижения своей кандидатуры за Эрхардом. Аденауэр об этой встрече ничего не знал. Иначе его отдых на вилле «Арминио» был бы наверняка испорчен: именно своего министра экономики он менее всего хотел бы видеть во главе кабинета.

Впрочем, его настроение и так было испорчено: он прочел проект директив западногерманской делегации и обнаружил его кардинальную порочность как по форме, так и по содержанию. Авторы документа, по его мнению, высказались в поддержку идеи «зоны безопасности» в Центральной Европе, представив, таким образом, нечто вроде того же «плана Рапацкого», разве только в более завуалированной форме. Свои мысли на этот счет Аденауэр изложил в телеграмме, срочно посланной в Бонн — одной из многих, которыми он бомбардировал оставшихся «на хозяйстве» коллег. Когда эта телеграмма 11 апреля оказалась на столе у статс-секретаря МИДа Хильгера фон Шерпенберга, началась легкая паника. Шерпенберг вместе с Глобке спешно отправились в Канденаббию, чтобы умиротворить разбушевавшегося канцлера. Это оказалось не так легко: он огорошил визитеров своими подозрениями на тот счет, что, мол, в МИД проникли люди, симпатизирующие социал-демократам, их нужно найти и разоблачить, притом немедленно.

Не ограничившись этим, Аденауэр написал личное послание Брентано — документ по-своему уникальный; вряд ли когда-либо в. истории какой-нибудь министр иностранных дел получал от главы правительства подобного рода разносы. На десяти страницах канцлер, можно сказать, отвел душу: нет, он не хочет, чтобы Брентано ушел в отставку (несчастный министр через Глобке передал Аденауэру, что если он утратил доверие канцлера, то готов освободить свое кресло), но в его министерстве пора наконец навести порядок. «Вы беспрерывно болеете, — говорилось в послании Аденауэра, адресованном Брентано. — Половину времени, когда вы должны были заниматься подготовкой (Женевской) конференции, вы провели в отъезде… Ваши отлучки из Бонна стали уже правилом… Вместо того чтобы заниматься своими делами, вы проводите время в своем избирательном округе… Вы выступаете там с бессмысленными речами» — и так далее в том же духе. В заключение министр был проинформирован, что он должен передать руководство делегацией ФРГ в Женеве своему заместителю Греве. Он даже не удосужился объяснить в письме подлинных причин этого решения: Аденауэр не хотел, чтобы его министр иностранных дел сидел за одним столом со своим коллегой из ГДР Лотаром Больцем; иначе создалось бы полное впечатление, что оба германских государства имеют одинаковую степень международного признания. Вообще говоря, остается загадкой, почему после получения такого письма Брентано сразу же не подал в отставку, а, напротив, вместе с Глобке и Греве 26 апреля сам отправился в Канденаббию улещивать оскорбленного в лучших чувствах старца. Еще раньше, 20 апреля, Аденауэра неожиданно навестили Пфердменгес с супругой. Они решили несколько дней тоже отдохнуть на вилле «Арминио». Отдыха не получилось: Пфердменгес привез с собой послание от Эрхарда, где тот говорил о своей лояльности канцлеру, однако в то же время содержалось недвусмысленное предупреждение Аденауэру: если тот станет президентом, то он, Эрхард, будет добиваться своего избрания на освободившийся пост главы правительства и Аденауэр не должен мешать ему в этом. Более того, Пфердменгес от себя добавил, что он обсуждал этот вопрос с некоторыми политиками первого эшелона из ХДС и ХСС, и те целиком и полностью поддерживают кандидатуру Эрхарда. Хуже всего было то, что и сам гость выступал за то же.

Для Аденауэра все это было как нож острый. Его фаворитом был, как уже упоминалось выше, Этцель — не в последнюю очередь потому, что был фигурой совершенно бесцветной, от которой можно было не опасаться каких-либо неожиданностей. Разумеется, в разговорах с Пфердменгесом говорилось о другом: о том, что Эрхард политически наивен, что он разрушит тонкую ткань франко-западногерманского примирения, что он не продержится и секунды в бурном море международной политики. Нескольких часов этого промывания мозгов оказалось достаточно: Пфердменгес капитулировал, он согласился вернуться в Бонн и убедить Эрхарда не настаивать на выдвижении своей кандидатуры.

На этом история с кандидатурой Эрхарда не закончилась. 2 мая в Канденаббии появились Глобке с Кроне, которые сообщили Аденауэру, что значительное большинство парламентской группы ХДС по-прежнему поддерживает Эрхарда. Аденауэр пришел в состояние крайнего волнения и взорвал очередную бомбу: если на него будут оказывать давление в том плане, чтобы он согласился рассматривать Эрхарда как своего преемника, то он может и пересмотреть свое решение баллотироваться в президенты. Это не очень подействовало. 4 мая, когда Аденауэр уже направлялся обратно в Бонн, его в Баден-Бадене встретил Герман Хехерль, самый влиятельный деятель баварской организации ХСС после Штрауса. Хехерль информировал канцлера, что его партия также выступает за кандидатуру Эрхарда как будущего канцлера. Раньше позиция ХСС была неопределенной, но теперь все выглядело так, что движение в пользу Эрхарда неудержимо растет и ничего с этим уже не поделать.

С точки зрения Аденауэра, это было плохо само по себе, и еще хуже, поскольку происходило в самое неподходящее время. 11 мая в Женеве открылась конференция министров иностранных дел. Она началась с острого спора насчет формы стола, за которым должны были сидеть участники. Первое заседание пришлось даже отложить, поскольку вызванные но этому случаю столяры так и не получили соответствующих чертежей. В конце концов договорились, что стол будет круглый, но обе германские делегации займут места не за ним, а за двумя приставными столиками по бокам от главного. По поводу такого решения вполне можно было бы посмеяться, так же, как счесть анекдотическим предшествующий ему спор, если бы не одно обстоятельство: по крайней мере в плане символики — а она в политике играет немалую роль — ГДР и ФРГ получили равную степень признания со стороны четырех держав. Хрущев явно расценивал такой результат как победу. Во время состоявшейся 9 июня встречи с Ульбрихтом он заявил: «Они (то есть западные державы. — Авт.) прибыли на конференцию и согласились пригласить на нее делегацию ГДР, а это означает признание ГДР де-факто». В этом суждении Хрущева содержалась немалая доля истины. Можно даже сказать, что был сделан шаг и к признанию другого германского государства де-юре — исход, которого больше всего опасался Аденауэр.