Киномания - Теодор Рошак

— У вас здесь всякой твари по паре.

— Присылают что попадя. В основном самого низкого качества — то, что им больше не нужно. Некоторые даже в монтажный столик не заправить. Труднейшая задача. Я никогда не знаю, что привезут в следующий раз. Новости кино, «Беспризорные мальчишки»{370}… Вы, может, слышали про «Роудраннера»{371} — есть такая глупая птичка. Кажется, у меня полное собрание. Порнуха во всех видах — этого добра сколько угодно. В школах по ним изучают всевозможные эффекты. В последнее время я по каким-то причинам получаю опусы некоего Ран Ран Шоу{372}. Из Гонконга, кажется. Вы его знаете?

— Боюсь, что да.

— Просто поразительно. Этот человек, похоже, лепит фильмы как пирожки. Один не отличить от другого. Люди дают пинки, щиплются, визжат… Из сорока миль его творений мне удалось выкроить всего шестнадцать порядочных кадров. Вы не поверите, но мне один раз прислали восемь нерабочих копий «Гражданина Кейна» — каждая хуже предыдущей. Из восьми мне и одной цельной не удалось склеить. Они так старательно изучают этот фильм в классах, что просто рвут пленку на части, — Он помолчал, на его губах появилась самодовольная ухмылочка, — Я рассматриваю это как большой комплимент, хотя мои тюремщики об этом и не знают. Понимаете, ведь это мой фильм. Все лучшие части — мои. Орсон мог бы подтвердить.

— Я знаю. Он мне говорил. Я хотел включить эти сведения в мою книгу, — Я видел, что это доставило ему удовольствие.

— Как видите, я теперь стал помойным ведром киномира. Отходы, мусор, всякая дрянь — все это в конечном счете попадает ко мне. Но я работаю со всем, что присылают.

— Но как именно работаете? — спросил я. Мне доводилось видеть фильмы-компиляции, склейки фрагментов из самых разных источников. Они были главным элементом системы обучения, любительскими упражнениями в дешевом кино. Я не мог поверить, что подобная пища удовлетворяет его творческий голод. — Что можно делать с этими лентами — только склеивать кусок с куском?

— Но склейка таит в себе такие возможности! Вы и представить себе этого не можете, и я тоже не мог, пока мое искусство не свелось наконец к одному этому навыку. Если тебе нечем себя занять — а сколько лет прошло, тридцать с хвостиком? — ты научишься делать чудеса с бритвой, перочинным ножом, капелькой клея, обрывком пленки. Мы, конечно же, работаем без звука. Как оно и было вначале. Чистое кино. Образ и ничего, кроме образа. Это чистое искусство.

— А как насчет Unenthüllte? С этим здесь не очень-то разбежишься?

Он посмотрел на меня удивленным взглядом.

— Вы знаете это слово?

— Я его узнал от Орсона.

— Ах, да. Он должен был запомнить. У него была слабость ко всяким фантомам. Как вы увидите, я не отказался от Unenthüllte.

— Вы хотите сказать, что покажете мне свои творения?

— Если вы изучали мои второстепенные работы, то почему бы вам не познакомиться с моим magnum opus[58]?

Он с гордостью откинул занавеску, закрывавшую нижнюю часть монтажного столика. Там на полке стояли на ребре несколько коробок с пленками. Я наклонился, чтобы в сумрачном свете их рассмотреть. Названий не было — только номера.

— Это ваша работа? — спросил я.

— В ожидании мировой премьеры.

Я отыскал самый большой номер на коробке.

— И это все один фильм? Сорок две катушки?

— Точнее, сорок три. Но не все полные. Кое-где пленки всего на пять-десять минут. То, чего на тот момент требовал общий замысел фильма.

— И этот фильм завершен?

— Скажем так: он готов к просмотру в любую минуту. Хоть сегодня, — Он почти с нежностью добавил: — Теперь вы понимаете, почему я опасался — не увезли ли вас? Полжизни я ждал публики. Вас.

Я не мог не восхищаться хорошей миной, которую он делал при плохой игре, изображая кинематографического Просперо в своем островном изгнании{373}. Я не сомневался, что за ироническим фасадом скрывалось давно уже разбитое сердце. Он был не из тех, кого легко полюбить, особенно в этой его ипостаси — униженный, дряхлый; но тем не менее я испытывал к нему жалость.

— Вы заслуживаете гораздо большего, — сказал я.

Он благодарно улыбнулся, но отмел мою любезность.

— Поначалу я очень себя жалел, оказавшись в таком убогом положении. Но со временем, когда стало поступать все больше и больше сырья, я понял: в моем распоряжении есть все, что может дать кино. Работы лучших и работы худших. И все это принадлежит мне. С помощью этих фильмов я создал себе живой музей современности: великие идеалы, нечестивая любовь, человеческая глупость. Чего еще желать?

Его показное смирение начинало раздражать.

— Чего еще? Ну хотя бы, если уж они не намерены выпускать вас отсюда (что само по себе преступление и позор), нормального оборудования. Да боже мой, вы ведь работаете здесь как дикарь.

— Именно! — пискливо выкрикнул он, хлопнув в ладоши. — Так наши варварские предки разбирали руины Рима, чтобы строить свои сараи, хлева, церкви. И все же я смотрю на свою работу как на фильм будущего. Наверно, французы назвали бы это cinéma brutal[59] — способ, каким придется делать кино, если у нас вообще есть будущее.

Наконец-то он коснулся важной темы, которую мы пока не затрагивали. Я приберегал ее на потом.

— Вы хотите сказать — после две тысячи четырнадцатого? — К моему удивлению, он никак не прореагировал на эту дату. Мне пришлось объяснить, — Армагеддон, — сказал я, — Это дата Армагеддона. Так, по крайней мере, считает ваша церковь. — Он смотрел на меня недоуменным взглядом. На лице ничего, кроме полного непонимания, — Ваша церковь проповедует апокалиптическое учение, разве нет? Конец света. День гнева.

— Ах, да. Но вот что касается точной даты… Откровенно говоря, это попахивает педантизмом. Две тысячи четырнадцатый, две тысячи сто четырнадцатый, две тысячи двести четырнадцатый — дата не имеет значения. Важно лишь то, что конец света наступит непременно. Некоторые даже могут сказать, что он уже наступил. — Он смотрел на меня с глуповатым видом, желая убедиться, что я понял его мысль, — Религиозные войны, охота за ведьмами, лагеря смерти. Уж конечно, это символизировало конец единственного света, который имеет значение. Вы согласны? Великая Блудница{374} давно правит миром.

Смущенный его совершенно откровенной неосведомленностью, я поспешил рассказать ему все, что узнал от Анджелотти о бомбе, о микробах, о семисотлетнем заговоре. Я, желая высечь из него хоть какую-то искру узнавания, вел свой рассказ так быстро, что боялся, как бы из истории не получилась каша. Он тем не менее слушал с большим вниманием, хотя и не без раздражавшего меня удивления.

Единственное слово, которое он произнес после моей речи, было «поразительно». Мотнув головой, он повел меня из студии «Каменный век», в которой стало невыносимо влажно от испарений тел и дыхания. Возможно, пещера и решала проблему жары, но одной влажности было достаточно, чтобы погубить все его пленки. Выйдя наружу, он опустился на ствол упавшего дерева, лежавшего у стены бунгало. Было видно, что он устал, а после этого он обычно надолго погружался в сон.

— И вы верите во все это? — спросил он, когда я сел рядом с ним.

— Вряд ли мне этого хочется. Но наш общий друг Анджелотти заверил меня, что это правда. — Он издал суховатый, едва слышный звук, смешок, смысл которого был очевиден: «Ну и провели же тебя, парень!»

— Теперь я понимаю. Именно это и заставило вас отправиться в Цюрих и Альби. Вы полагали, что спасаете мир.

Это было сказано таким тоном, что я густо покраснел, смущаясь собственной самонадеянности. Но — еще хуже — он намекал на то, что я сам виноват в своем пленении и в том, что случилось с Клер. Если так и было на самом деле, то я не желал, чтобы мне об этом напоминали. Наоборот, теперь мне хотелось верить, что великий катарский заговор существовал на самом деле. Иначе мое идиотское приключение лишалось всякого смысла.

— Вы хотите сказать, что никогда ничего такого не слышали? О том, что сироты планируют третью мировую войну?

— В церкви всегда ходили разговоры такого рода. Грандиозные апокалиптические фантазии. Помнится, когда началась Большая война (я имею в виду в тысяча девятьсот четырнадцатом), мои однокашники по приюту оживились. Прискорбно, конечно. Они, видите ли, полагали, что эту войну развязали «мы». Скоро мы увидим конец света. Для них это ли не цель желанная?{375} А меня долго мучили кошмарные сны. Вероятно, потому, что я так живо представлял себе конец света. Я видел его перед своими глазами, как в кино, как в каком-нибудь эйзенштейновском шедевре. Ужасно, ужасно. Конечно же, как выяснилось, четырнадцатый не был концом света — всего лишь европейской цивилизации. Моих однокашников это разочаровало. Соответственно, когда в тридцать девятом году началась вторая война, они снова поспешили приписать все заслуги за Götterdämmerung[60] себе. Их мало волновало, что из этого вытекало, будто герр Гитлер — невольный инструмент истинного Бога. Что касается меня, то я не был готов принять Освенцим как путь к спасению. Я бы предпочел, чтобы мы оставались бесконечно долго в нашем нормальном человеческом состоянии полупроклятых.