Бродяги Севера (сборник) - Джеймс Кервуд

– Только в том случае, – ответил он с дрожью в голосе, – если вы не будете звать меня Кентом.

– Могу я надеяться на вас, Джимс, даже и в том случае, если сейчас произойдет что-нибудь ужасное? Тогда, вернувшись назад, я поцелую вас. Я вам это обещаю.

Она ласково провела руками по его плечам, затем быстро повернулась, вышла через оставшуюся полуоткрытой дверь и захлопнула ее за собой.

Глава XIII

С минуту он простоял там, где она оставила его, и глядел на захлопнувшуюся за нею дверь. Ее близость к нему в последние мгновения, ласковое прикосновение ее рук, выражение ее глаз и обещанный поцелуй, – все это делало его совершенно равнодушным и к самой двери и к той стене, упершись в которую он должен был стоять. Он видел только ее лицо, каким оно было в последний момент, ее глаза, дрожавшие губы и страх, который она не сумела от него скрыть. Она побаивалась Кедсти. Он был убежден в этом. И недаром она пообещала поцеловать его. Какая-то почти трагическая серьезность вдруг овладела ею. Она назвала его не Джемсом, а Джимсом, как обыкновенно матери зовут своих маленьких детей, когда хотят их приласкать. И его сердце бурно забилось, когда он подошел к двери и стал прислушиваться. Теперь он знал, он был уверен, что если бы она вдруг стала кричать и даже звать к себе на помощь, то и тогда бы он не вышел из этой комнаты.

Через некоторое время он приотворил дверь, так, чтобы до него могли долетать голоса. Ведь она ему этого не запрещала! Через щелку двери он увидел слабый свет от горевшей внизу, в передней, лампы. Но никаких звуков до него не долетало, и он понял, что Муи забежал вперед и только предупредил их заранее, что Кедсти идет.

В ожидании он огляделся по сторонам. Первое впечатление было таково, что Маретта жила здесь уже давно. Это была настоящая женская комната без малейших признаков того, что ее заняли недавно. Он знал, что раньше здесь помещался сам Кедсти, но в ней уже ничего не осталось после Кедсти. Затем, разглядывая расставленные предметы, он более уже не сомневался, что Маретта Радисон действительно была родом с Дальнего Севера. Теперь он верил этому абсолютно. И очарованный тем откровением, которое сообщили ему ее вещи, он остановился перед ее туалетным столом.

Затем, точно магнит, его взоры притянул к себе целый ряд туфелек и ботинок, стоявших на полу сбоку туалетного стола.

Он уставился на них с удивлением. Никогда еще в жизни своей он не видел такого количества дамской обуви и все для одной и той же пары ног. И это была вовсе не северная обувь. Каждая отдельная пара была на высоких каблуках. Здесь были ботинки на пуговицах, на шнурках, рыжие, черные и белые, высокие и низкие, на таких каблуках, которые того и гляди, сломятся. Он покачал головой, подошел к ним и, подчинившись какому-то чисто автоматическому импульсу, поднял с пола маленькую атласную туфельку.

Ее размеры поразили его и наполнили священным трепетом. Он заглянул внутрь. В ней еще уцелел штемпель фирмы Фавра из Монреаля.

Вся эта обувь, более чем что-либо другое из окружавших его предметов, заставила его опять задать себе вопрос: кто же такая Маретта Радисон?

И этот вопрос стал заслонять собою для него все другие вопросы, и все вместе они никак не могли уложиться в его голове. Если она из столицы, из Монреаля, то зачем отправляется на Север? А если она с Севера, если она действительно настоящая северянка, то зачем ей понадобилась там вся эта бесполезная обувь? И зачем она явилась на пристань Атабаску? Что она для Кедсти? Почему скрывается именно у него? Почему…

Он старался найти ответ на весь этот хаос вопросов. Он не мог оторвать своих глаз от обуви. И вдруг его осенила мысль.

Он, как мальчик, опустился на колени перед этим строем башмаков и туфель и со все возраставшим любопытством стал их изучать. Он хотел добиться своего. И он пришел к заключению, что большая часть обуви была уже поношена, а некоторые ботинки и туфли только слегка, так что очертания формы ноги едва были заметны.

Он поднялся на ноги и продолжал свои размышления. Конечно, она могла ожидать, что он все это увидит. Чтобы не видеть, нужно было быть слепым. Сама Маретта приказала ему скрыться за занавесками, если это понадобится, и вполне понятно, что он мог заглянуть туда и сейчас, хотя бы для того, чтобы ознакомиться с местом засады. Он вернулся к двери и прислушался. Все еще не было слышно ни звука. Тогда он раздвинул занавески, как раздвигала их сама Маретта, и заглянул за них.

Он увидел там массу волнистых мягких материй, и от них пахнуло на него тончайшим запахом духов. Испытывая внутреннюю радость и непередаваемое наслаждение, он глубоко вдохнул его в себя и задернул занавески.

Вдруг он услышал звук, который показался ему выстрелом из ружья под его ногами. Кто-то отворил и затворил за собой входную дверь. Очевидно, Кедсти возвратился не в духе. Кент затушил лампу, и вся комната погрузилась в темноту. Потом он подошел к двери. До него донеслись быстрые, тяжелые шаги Кедсти. Затем Кедсти хлопнул второй дверью, и уже далее послышался гул его голоса. Кент испытал разочарование.

Инспектор и Маретта находились от него слишком далеко, так что нельзя было разобрать, о чем они говорят. Но он ясно понял, что Кедсти уже побывал в казарме и осведомлен о том, что там произошло. Через некоторое время его голос стал звучать еще громче и даже перешел на визгливый тон. Кент слышал, как он отшвырнул от себя кресло. Затем голос смолк, и только слышно было, как Кедсти тяжело заходил взад-вперед. До Кента ни разу не донесся голос Маретты, хотя он был уверен, что в промежутках, когда наступала тишина, говорила именно она. А затем Кедсти вдруг заревел от ярости, как зверь, и Кент вцепился пальцами в косяк двери. С каждой секундой в нем все более и более складывалось убеждение, что Маретта находилась в опасности. Не физического насилия он боялся со стороны инспектора. Он не допускал, чтобы Кедсти был способен действием обидеть женщину. Кент боялся, как бы Кедсти не засадил ее в тюрьму. Правда, Маретта уже предупредила его, Кента, о том, что для Кедсти имеются основательные поводы бояться ее, но это не успокаивало его.

И Кент приготовился. При малейшем ее крике, при первой же попытке Кедсти схватить ее и повести в тюрьму, он вступит с ним в борьбу, несмотря на данное Маретте обещание.

И он почти был уверен, что так и произойдет. У него в руках был револьвер, отнятый у Пелли. В какие-нибудь двадцать секунд он мог бы заставить Кедсти посмотреть в его дуло. Ночь была идеальна для побега. Не прошло бы и получаса, как они были бы уже на реке. Даже провизию они могли бы захватить с собой в дорогу именно из запасов самого Кедсти. Он приотворил дверь еще немного, едва сдерживая себя, чтобы не побежать вниз. Маретта должна была находиться в опасности, иначе она не призналась бы ему, что живет в доме человека, который был бы рад ее смерти. Что она теперь делала там, его больше уже не интересовало. Наступал момент, когда приходилось действовать и ему.

Дверь внизу хлопнула опять, и сердце Кента вдруг похолодело. Он услышал, как, точно взбесившийся бык, Кедсти пробежал через нижнюю переднюю. Внешняя дверь отворилась, он опять с силой хлопнул ею и вышел из дома.

Кент отпрянул назад в темноту. Снизу послышались шаги Маретты, поднимавшейся по лестнице. Казалось, будто она ощупью нашаривала дорогу, хотя лестница и была слабо освещена снизу. Затем она вошла к себе в комнату.

– Джимс, – прошептала она.

Он подошел к ней. Она нащупала его в темноте и опять положила руки ему на плечи.

– Вы не спускались отсюда вниз? – спросила она.

– Нет.

– Вы ничего не слыхали?

– Слов не слышал, но голос Кедсти до меня долетал.

Ее голос задрожал.

– Спасибо вам, – сказала она с облегчением. – Вы очень милы.

Кент не мог видеть ее в темноте. Но что-то проникало от нее в самую глубину его души и заставляло усиленно биться его сердце. Он наклонился, нашел в темноте своими губами ее уже протянутые для поцелуя губы, и это было ему наградой. И когда он ощутил их теплоту, он почувствовал также и то, что ее руки крепко пожимали его пальцы.

– Он ушел, – сказала она. – Теперь можно зажечь лампу опять.

Глава XIV

Кент не двигался, пока Маретта разыскивала в темноте спички и зажигала затем лампу. После поцелуя он не мог произнести ни слова. Ласковое пожатие ее рук помешало ему схватить ее в объятия. Но сам поцелуй зажег в нем кровь и отозвался в душе сладкой музыкой, на которую ответил каждый атом его жизненных сил. Если бы он потребовал от нее поцелуя как причитающуюся ему награду, то получил бы его от нее, быть может, в совсем безразличной или в лучшем случае нейтральной форме. Но она протянула в темноте к нему губы сама, и это был уже горячий, живой, одухотворенный поцелуй. Ее губы не сразу оторвались от него.

Затем, когда зажглась лампа, он посмотрел Маретте Радисон в лицо. Он знал, что его лицо пылало. Он даже не хотел этого скрывать и сгорал от нетерпения прочесть поскорее то, что могло быть написано у нее в глазах. И он был удивлен, почти поражен. Поцелуй нисколько не смутил Маретту. Точно его и не было вовсе.