Письма Амины - Юнас Бенгтсон

Когда я дохожу до Королевского сада, там уже почти никого не осталось. Народ собирает подстилки, вытряхивает из бокалов капли белого вина. Я сажусь на лавочку под большим дубом. Смотрю на лужайку с короткой, аккуратно подстриженной травой и пустыми бутылками. Смотрю в пустоту и ненавижу себя. Мне не найти Амину, я слишком глуп. Слишком болен. Йоханесу придется подвинуться, чтобы и для меня нашлось местечко на Центральном вокзале.

Я думаю: как же меня угораздило? Когда все пошло не так? В больнице многие играют в эту игру. Игру под названием «Когда все пошло не так?» Они гадают: если бы я не выкурил тот гигантский афганский косяк; если бы я не ел тех грибов; если бы попросил папашу катиться к черту, когда он той ночью вошел в дверь с торчащим из ширинки членом.

Это бесполезная игра, бессмысленная. Ничего здесь не выгадать. Она так же нелепа, как игра «А что, если бы я не спятил?» Люди думают, что стали бы рок-звездами, или актерами, или образцовыми отцами семейства, такими, которые показывают свой дом в журналах. Почти такая же идиотская игра «Что будет, когда я вылечусь?» Она, наверное, самая глупая, в нее люди играют, когда их только положили.

Через пару часов на другой стороне лужайки я вижу служащего парка. Он ходит с большим мусорным мешком, собирает с травы пакеты и пивные банки. Я иду в дальний конец сада и нахожу рядом с туалетами куст, здесь я могу залечь. Есть что-то очень уютное в том, чтобы лежать под зассанным кустом посреди города и спиной чувствовать мягкую землю и сырость, пробирающуюся под пиджак. Встает Луна, посылая свой свет сквозь листву. Я долго не могу уснуть: трудно без таблеток.

Просыпаюсь от звуков голосов где-то рядом. Пробираюсь сквозь ветки и листья. Парк снова принадлежит счастливым людям. Пары с корзинками для пикника, клетчатые подстилки. Девушки топлес, лежащие сиськами книзу, пока подруги мажут им спины кремом от солнца.

Медленно, делая небольшие паузы, я выхожу из парка. Ноги болят еще больше, чем вчера. Но если я собираюсь что-то предпринять, делать это надо прямо сейчас.

20

Когда я дохожу до площади Трианглен, ноги перестают меня слушаться. Они знают, он в квартире. Знают, что он скажет. Я сажусь на скамейку, прикрываю глаза и пытаюсь абстрагироваться от шума машин, от людей, нетерпеливо ждущих автобуса, от людей, на другой стороне улицы, сидящих за круглыми столиками летнего кафе, пьющих бочковое пиво, едящих сэндвичи, которые наверняка получше тех треугольных тостов с яичным салатом, что нам давали в больнице. Я пытаюсь хоть немного успокоиться. Перебираю немногочисленные варианты. Я могу поехать к матери. Полиция наверняка уже была у нее. Скорее всего, мне удастся выманить у нее пару купюр, прежде чем она позвонит в полицию и расскажет обо мне, конечно исключительно ради моего блага. Позвонит с кухни, пока я сижу в гостиной в ожидании чая. Я запросто успею ускользнуть с деньгами на билет. Но у меня нет желания говорить с мамой, не теперь и не так коротко. А то раскисну, как маленький ребенок, который начинает плакать, только когда мать увидит царапину на коленке.

Бам, бам, бам. Громкий звук рядом со мной. Я открываю глаза. Перед дверью в туалет, находящийся в этом странном круглом строении на Трианглен, стоит молодой человек. Панически дергает дверную ручку, затем снова стучит в дверь. Пинает ее.

Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на плечо. Он поворачивается, сначала выглядит так, словно собирается ударить, затем узнает меня:

— Привет, Янус, эта чертова дыра закрыта.

Мне не надо спрашивать, что он делает, ясно, что ищет место, где сможет вмазаться.

— Чертова дыра. Черт, черт, чертова дыра.

— Я живу здесь недалеко. Пойдешь со мной?

Может, я спрашиваю просто потому, что я хороший человек, хочу помочь старому товарищу в трудную минуту. Но правда заключается в том, что я кого угодно готов привести в дом, только бы не слышать старика. Если бы здесь сам Гитлер стоял, в лаковых сапогах и портупее, я бы и ему сделал чашечку мокко, и поддакивал бы ему, говорил бы, что не все идет так, как запланировано, и — о да, это верно, люди скоры на расправу.

Он спешит, бесполезно просить его сбавить темп, я представляю, как ему плохо, пробую поспевать за ним, как могу. Он отрывисто, сквозь зубы описывает ситуацию. Что Вестебро наводнен полицией, что у них сегодня облава и он не смог найти ни одного продавца. А если бы ему и удалось что-то найти, полиция бы наверняка отняла у него это что-то. А ему не по кайфу попасться им в лапы. И тогда он вспомнил про одного парня, который недалеко живет, не очень хорошего знакомого, но кое-что у него было, и он взял с него за это больше, чем достаточно, но разве поторгуешься, когда тебя всего трясет.

Я быстро отпираю дверь в подъезд, он скачет по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Открываю дверь в квартиру, и еще до того, как вынимаю ключ из замка, он уже стоит в гостиной. Когда я приближаюсь, он весь ходуном ходит.

— Я могу уйти в туалет.

— Как хочешь.

Он садится на кожаный диван, вынимает снаряжение из внутреннего кармана. Качает руку, туго перетягивает жгутом. Не хочу на него глазеть, но не могу остановиться. Как будто смотришь на искусного хирурга или на пианиста мирового уровня. Руки точно знают, что делать, никаких лишних движений. Наркотик располагается на согнутой ложке. Нагревается зажигалкой, пузырится. Он забирает его шприцем через кусочек ваты. Пару раз щелкает по шприцу, находит хорошую вену, место на руке, где темных пятен поменьше. Набирает шприцем кровь, а затем вводит содержимое в руку.

Откидывается, взгляд становится отсутствующим, и следующие десять минут он в отключке. Затем собирает снаряжение, кладет окровавленный шприц в пакет вместе со всем остальным и засовывает обратно в карман. Теперь он снова человек, человек, который, может, вовсе и не гордится тем, что он наркоман.

Я познакомился с Мартином в то бездомное лето. Он не жил на улице, но любил зависать с нами, курить гашиш, пить пиво. Ему тогда было чуть за двадцать, пару лет назад он закончил гимназию и в основном проводил время, болтаясь там-сям, пытаясь решить, хочет ли он учиться и чего он вообще хочет. Говорил, что хотел бы стать музыкальным критиком, писать о рок-музыке, мог бы тогда получать деньги за то, что ходит на концерты и курит гаш. Я не думал, что он это всерьез, пока один раз не попал к нему домой. У него было самое большое собрание виниловых пластинок, какое я когда-либо видел. Старые альбомы Led Zeppelin, Pink Floyd, Ника Кейва. Масса групп, начинающихся на «the», вроде The Ramones, The Pixies, The Clash. Я тогда воспринимал его как своего рода шикарного неудачника, парня, очарованного уличной жизнью, всеми теми историями, которые там рассказывались, но который мог ночью вернуться домой, в теплую постель. Я и сам был не хуже, мостов еще не сжег и мог в любой момент вернуться домой, к маме и попросить пожарить мне свининки.

Я сделал ему чашку «Нескафе». Он отхлебывает кофе, закуривает сигарету, откидывается назад, только теперь обращает внимание на погром в квартире. Растерянно осматривается:

— Что за хрень здесь случилась?

— Маленькая авария. Это квартира моего брата.

— Да, похоже на то… Большая маленькая авария. Как твои дела, Янус? Как мои, ты знаешь.

— Потихоньку.

— Именно так и принято говорить.

— Да, так принято. Меня только выписали.

— Да, я слышал, что ты попал в психушку, но не верил.

— Это правда. Четыре года и еще до этого несколько раз по мелочи.

— Чер-р-р-рт!

— Да, красная карта[3] и так далее.

— Красная карта? Так тебя положили принудительно?

— Ага.

— О чем я хотел сказать… Эта карта. Она на самом деле красная, или это просто…

— Нет, не красная, а желтая карта — не желтая.[4]

— Нет?

— Нет. Глупо махать цветными бумажками перед носом у психопата. Очень глупо. Кого угодно может спровоцировать. Поверь мне.

Он смеется, он так мало места занимает на диване, наверное, похудел как минимум на двадцать кило, с тех пор как я пил с ним пиво на Нюхаун. Он выпрямляется, смотрит на меня внимательнее:

— Никогда бы не подумал. А что случилось?

— Просто я немного тронулся.

— И что, эту проблему не могла решить хорошая трубка ганджи?

— Врачи так не думали.

Он снова смеется, задумчиво почесывает руку и опускает рукав. Делает глоток кофе, бычкует и закуривает снова. И вот мы сидим тут так славно, а я вижу, как по его телу распространяется ВИЧ. Бежит от дырочки от укола в руке, через вены, выступающие, как железнодорожные пути на карте страны. Вижу, как лечение истончает его черты, вижу, как он становится еще тоньше, вижу, как кожа повисает на костях.

— Янус… эй, что с тобой?

Я ничего не говорю, иду в спальню и быстро глотаю две быстродействующие таблетки. В спальне все еще стоит запах сигарилл. Быстро назад, в гостиную.