Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.) - Владимир Малявин

Нужно сделать государство маленьким, а народ редким. Даже если имеется много орудий, не надо их употреблять. Нужно сделать так, чтобы народ не странствовал далеко до конца своей жизни. Даже если имеются лодки и колесницы, не надо их употреблять. Даже если имеются вооруженные войска, не надо их выставлять. Надо сделать так, чтобы народ снова начал плести узелки и употреблять их вместо письма. Надо сделать вкусным его питание, прекрасным его одеяние, устроить ему спокойное жилище, сделать веселой его жизнь.

«Дао-дэ цзин»

Ум правителя в том и заключается, чтобы пользоваться плодами совместной работы всех своих подданных, «использовать вещи для того, чтобы управлять вещами». Управлять же людьми можно, лишь воздействуя на их самые низменные чувства: ненасытную алчность и страх наказания. Правда, Хань Фэй-цзы называет второй по важности заслугой правителя умение «завоевать сердца людей» и тем самым побудить их к усердной службе, но речь идет о консенсусе, молчаливом приятии власти, без которых не может существовать тирания.

Хань Фэй-цзы погиб в тюрьме в 233 г. до н. э. Проживи он еще несколько лет, и ему было бы дано увидеть уничтожение его родного царства и одновременно полный триумф его политической теории.

Царство Цинь разгромило одного за другим всех своих соперников и в 221 г. до н. э. объединило под своей властью весь Древний Китай. Великая деспотия законников стала реальностью. Была создана строго централизованная администрация, унифицированы деньги и меры, объявлены вне закона «местные обычаи», казнены многие ученые люди и сожжены «вредные» книги, прежде всего конфуцианские каноны, исторические хроники и сочинения философов. Миллионы тружеников были мобилизованы на военную службу, строительство Великой стены, оросительных каналов и императорских дворцов.

И все же триумф законничества оказался недолгим. Уже через полтора десятка лет циньская империя рухнула, а законничество навсегда прекратило свое существование как самостоятельное течение политической мысли.

Существуют, конечно, объективные причины краха законнической идеологии. Одна из самых приметных – гигантская территория империи, сделавшая невозможной слаженную работу чрезмерно централизованного бюрократического аппарата. Но нельзя не указать и на внутренние противоречия воззрений законников.

Пожалуй, наиболее острое из них проистекало из врожденного догматизма законнической мысли. Речь идет о произвольном отождествлении мысли с понятием и идей с вещами. Если говорить конкретнее, законники смешивали объективную реальность и субъективные представления. Именно тезис о «небесной» или «природной ясности» (тянь мин) ума служил для Хань Фэй-цзы доказательством естественности политического строя, произвольно устанавливаемого правителем. Тот же тезис давал основание говорить об отсутствии принуждения в идеальном государстве законников и, более того, отсутствии насилия в политике вообще.

Таким образом, система законников, как уже было сказано, замыкается на себе и не соприкасается с действительной жизнью. Этим она напоминает игру, которая всегда создает свой особый, отделенный от реальности мир. Возможно, политика вообще не может быть лишена элемента игры, коль скоро внешний образ власти никогда не соответствует ее сущности: короля играет его свита. Но проект законников состоял как раз в том, чтобы перевернуть отношения причины и следствия и воссоздать власть по установленным ими разумным правилам управления.

Английский философ А. Макинтайр проницательно отметил как сильные стороны диктатуры бюрократии, так и ее врожденные слабости: «Социальный мир повседневного твердолобого практического реализма, в котором нет места бессмыслице и который является средой управления, есть мир, устойчивое существование которого зависит от систематического недопонимания и веры в фикции...» И далее, говоря об «эффекте пророчества XVIII века», т. е. по существу о тоталитарном проекте модерна, А. Макинтайр отмечает, что этот эффект породил «не научно управляемый социальный контроль, а искусную драматическую имитацию такого контроля. Его театрально-лицемерный успех придал ему власть и авторитет в нашей культуре. Наиболее эффективный бюрократ есть наилучший актер» [Макинтайр, 2000, с. 148]2.

Предписания Хань Фэй-цзы, уравнивающие знак и действительность, не могут охватить реальной жизни. Оттого же его суждения о природе «естественной ясности ума» глубоко двусмысленны. В одних случаях он прямо отождествляет «Небо» с «разумностью и знанием» и говорит о «небесных» свойствах зрения и слуха, благодаря которым можно без всяких усилий иметь полное знание о мире. В других случаях он говорит о познании посредством воображения или способности соотнести явление с реальностью, когда, например, по скелету слона можно представить себе его облик. В то же время мудрый, утверждает Хань Фэй-цзы в своих толкованиях «Дао-дэ цзин», «прозревает сокровенную пустоту Пути и использует его действие повсюду» [Хань Фэй-цзы, 1992, с. 652]3. Есть очевидные неувязки и в его понимании человеческой разумности: он утверждает, что человек всегда ищет выгоду для себя, но тут же прибавляет, что человеческий разум способен «блюсти цельность жизни» [Хань Фэй-цзы, 1992, с. 664].

Нельзя не видеть у законников и противоречия между идеалом диктатуры и представлением о человеческой природе. Они намеревались построить свою идеальную государственную машину из крайне неподходящего для этой цели материала – людей от природы злобных, алчных, коварных, неспособных доверять друг другу. «Общее дело» строительства великой империи приходилось заведомо отдавать в руки беспринципных и презирающих друг друга интриганов. К тому же игра всегда несет в себе свое собственное отрицание: любые правила можно обойти, и пресловутые «аппаратные игры» способны сделать недейственными и недействительными общепринятые правила политики.

Столь же противоречивой выглядит попытка ограничить знание, добываемое естественным «светом разума», персоной одного правителя. Хань Фэй-цзы и сам признает, что государь окружен отнюдь не покорными невеждами, а очень умными, коварными, лицемерными людьми, которые постоянно подглядывают за ним, ища возможности втереться к нему в доверие, сыграть на его слабостях, а то и убить (дворцовые убийства в те времена часто имели место и совершались с большой изобретательностью). Популярная в ту эпоху поговорка описывала отношения правителя с его советниками в следующих словах: «За один день – сто сражений». Хань Фэй-цзы также вынужден признать, что подданные государя не будут принимать на веру установленные их господином «истины», тем самым снова спотыкаясь о вопрос о том, почему временные и очевидно относительные определения вещей должны приниматься как абсолютная истина.

Упоенный своими открытиями в области управления, Хань Фэй-цзы не придавал большого значения «человеческому фактору». А между тем культивированное лицемерие исполнителей, почти откровенно предполагавшееся легистами, грозило в любой момент взорвать – и на практике действительно взорвало – административный аппарат изнутри.

Надо признать, что даже принципы организации бюрократии, которые законники считали своим главным достижением, не были свободны от серьезных внутренних противоречий. Наиболее существенное из этих противоречий заключалось в том, что «законники» старались полностью подчинить работу государственного аппарата формальным регламентам и полностью устранить инициативу служащих. Подобная установка заведомо обрекала администрацию на, можно сказать, системную пассивность и в конечном счете неэффективность. В таких условиях надеяться на то, что бюрократия будет оценивать своих членов по их реальным заслугам и способностям, было чистейшим прожектерством.

Существуют, конечно, и более общие вопросы, способные вызвать недоумение. Какую ценность может иметь порядок жизни, не обещающий подданным ничего кроме страха и поощрения стяжательства, а правителю не позволяющий иметь личные интересы и симпатии? Каковы критерии природной «ясности ума» и гарантии ее достижения? И если сущность власти недоступна пониманию, то что обеспечивает стабильность воздвигнутой на такой посылке политической системы?

Эти вопросы так и не получили ответа в китайской истории. Но китайцы усвоили главный урок законнического эксперимента: тирания в действительности не может иметь «философского» обоснования.

Утрата законничеством позиций официальной государственной идеологии не означала, конечно, его полного исчезновения. Законники в самом деле выработали немало полезных рекомендаций для любого аппарата власти, и их наследие пропитало собою всю политическую систему позднейших китайских империй. Отождествление «небесной» глубины человеческой практики и ее предметного содержания навсегда осталось краеугольным камнем имперской идеологии в Китае.