Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я уже упоминал подругу моей тетушки, арфистку Асю Эрдели. Она была венгерского происхождения, как и один из моих преподавателей-офицеров в Михайловском артиллерийском училище – капитан Шоколи.
Мой друг Митя Гееринг женился на девушке по фамилии Крейтон. Не знаю, сколько эта семья прожила в России, но после Гражданской войны мне довелось давать одному из ее родственников, полковнику Крейтону из лейб-гвардии 4-го пехотного полка, уроки английского. Мы с ним находились тогда в одном лагере в Египте под Тель-эль-Кебиром. Ему удалось связаться с представителями другой ветви своей семьи, которая все это время жила в Англии, и те пригласили его к себе. Поэтому он хотел освоить язык, чтобы иметь возможность, попав в Англию, общаться с ними.
Разнообразие национальностей и смешанных браков в высшем обществе старой России не ограничивалось иностранцами; наверх сумели пробиться и многие представители национальных меньшинств империи.
Директором Артиллерийского училища в мое время был генерал Карахан, татарин; командиром моей батареи – полковник Невядомский, поляк. Среди моих одноклассников и знакомых по Училищу правоведения я помню князя Гедройца из литовского королевского рода; трех братьев Каджар, племянников последнего персидского шаха этой династии; князя Мякинского, татарина; князя Мхеидзе, грузина; армянина, полное имя которого я позабыл – но помню, что оно начиналось с приставки Тер-, означавшей благородное происхождение; Севастопуло, грека по национальности; многочисленных украинцев, считавших себя вполне русскими; двух братьев Поллан французского происхождения; нескольких мальчиков немецкого происхождения – барона Тизенхаузена, фон Плаффиуса и других. Один из лучших моих друзей и соседей по Царскому Селу, Ника Курисс, был сыном лейб-гвардии гусарского полковника в отставке – литовца по происхождению.
Расквартированная в Варшаве лейб-гвардии кавалерийская бригада полностью состояла из поляков, а офицерами в ней служили польские аристократы. В момент начала Первой мировой войны командовал ею генерал барон Маннергейм, швед по происхождению, ставший позже знаменитым финским фельдмаршалом. Гвардейскими частями Петербургского округа одно время командовал татарин-мусульманин, хан Нахичеванский. Полковник Маккормик в своей книге упоминает о том, какое удивление он испытал, когда по прибытии в Россию в 1915 г. его представили офицеру лейб-гвардии, который должен был сопровождать его на фронт. Сначала Маккормик даже решил, что офицер этот – японец. Это был князь Тундутов, калмык и буддист. Среди видных петербургских семейств были Абаза – черкесы и Кочубеи – украинцы, чей предок был предательски убит тайным союзником Карла XII Мазепой. Несомненно, можно привести множество других примеров.
Правда, большинство перечисленных выше лиц были представителями местной знати. Тем не менее путь наверх через государственную службу был в какой-то степени открыт для любого человека. Выдающийся пример – генерал Антон Деникин. Во время Первой мировой войны, при царе, он командовал армией, а во время Гражданской войны был Верховным главнокомандующим Добровольческой (белой) армией. Дед его был крепостным. Любой, кто становился офицером в армии или на гражданской службе, становился и дворянином пожизненно. К офицеру полагалось обращаться «ваше благородие», что соответствует немецкому «Euer Wohlgeboren». К полковнику обращались «ваше высокоблагородие» (опять же калька с немецкого «Euer Hochwohlgeboren» – обращения, которое еще использовалось официально во времена кайзера Вильгельма). Это был заимствованный обычай, и ходило много шуток о том, как с продвижением по служебной лестнице чудесным образом улучшается происхождение человека. Наконец, к генералу или гражданскому чиновнику соответствующего ранга следовало обращаться «ваше превосходительство».
Генеральское звание в армии, соответствующий ранг на гражданской службе или звание полковника в гвардии давали право на наследственное дворянство.
Казаки в императорской России занимали совершенно особое место как свободные люди, никогда не знавшие крепостного права. Так, мой отец начал службу в казачьей гвардейской части, хотя и не принадлежал к российской знати. Однако возможность отправить меня учиться в Императорское училище правоведения он получил только в конце 1911 г., когда были закончены все формальности и он стал потомственным дворянином, – а началось оформление вскоре после того, как отец был произведен в полковники и принял в 1906 г. командование Казачьей гвардейской батареей.
Большинство казаков были зажиточными и потому консервативными фермерами, революционная пропаганда почти не оказывала на них влияния. Правительство империи злоупотребляло этим и предпочитало использовать для усмирения беспорядков казачьи части, а не обычные части, менее благонадежные политически. Казаков это возмущало; они, как я слышал, даже направляли через своих командиров петиции с просьбой не использовать их против демонстрантов чаще, чем части регулярной кавалерии. Действия эти петиции, правда, почти не возымели, – только в гвардии.
В отношении петербургского общества к казакам всегда переплетались уважение к боевым качествам казачьих войск и покровительственная снисходительность к казачкам, которым всегда можно поручить грязную работу. Казаки в ответ смотрели на светских кавалеров сверху вниз и считали их неженками и пижонами. Любопытна в этом отношении история генерала Бакланова. В середине XIX в. этот казачий командир принимал участие в покорении кавказских горцев-мусульман, тяготевших к единоверческой Турции. Бесстрашие и подвиги Бакланова стали легендой, и царь Александр II выразил желание увидеть славного героя в Санкт-Петербурге. На первом же приеме царь увидел высокого казака позади толпы придворных и спросил, почему тот не встал впереди. Утверждается, что Бакланов ответил: «Ваше величество, мы, казаки, привыкли быть в первых рядах только в бою!»
Отношения с иностранцами
Нередко можно прочитать о том, что русские вроде бы по природе своей испытывают беспричинное недоверие к любым иностранцам. Это неправда. В дни моей юности русские действительно не доверяли некоторым иностранцам, но только представителям враждебных стран – и не зря. Уроженцев же дружественных стран встречали с распростертыми объятиями. Мальчиком я имел возможность наблюдать то и другое отношение, особенно летом 1912 г., часть которого я провел с отцом в лагере Офицерского артиллерийского училища под Лугой, в 85 милях к югу от Санкт-Петербурга.
Отец, как старший инструктор, был очень занят организацией офицерских курсов, так что мы с одним кадетом, тоже сыном инструктора, много времени проводили с нашим соседом капитаном Новогребельским. Он отвечал за большое стрельбище лагеря и часто брал нас с собой на инспекционный объезд стрельбища на небольшой открытой дрезине с бензиновым двигателем. Дрезина двигалась по узкоколейным железнодорожным веткам, пересекавшим стрельбище во всех направлениях. Помню, как-то Новогребельский – поляк-католик, – буквально кипя от возмущения, рассказывал нам о приезде норвежского военного атташе. Он был в ярости
