Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - Коллектив авторов

* * *

Солнце ниже,и тень наползает на двор.Отче, иже…Не помню, с каких это пор

за оградойсижу я, седой, во дворе –бородатыйс недремлющим бесом в ребре.

С жизни сдачуотдал алкашу: на сто граммон всё клянчил,и счет потерял я годам.

Отче, иже…и долги оставь, как и мы…Я всё ближек таинственной области тьмы.

Тихий вечер,и воздуха пыльная взвесь.Это Вечностьнезримо присутствует здесь.

Звёзды ночи.Галактик стремительный бег.Знаю, Отче,как дорог тебе человек.

Жили-были,любили и шли к алтарю,и в могилемы ждем Воскресенья зарю.

* * *

Мать, ты носила под сердцемсына, но снова в Освенцимпоезд уходит – мы в адвъехали. Дым сладковат.

Драконоборец Егорий,видишь – дымит крематорийиль Краматорск, лугадон.Видишь, крылатый дракон

огнь изрыгает из пасти.Это военные частив адском смешались котле.Шествует Вий по земле.Он разлепил, поднял веки –вымерли пашни и реки,смерч или град-ураган –общий могильный курган.

Это горят наши трупы,это трубят в небе трубы,град, ураган или смерч,вихрем проносится Смерть –

из Откровения всадник.Хлопец ли, псковский десантник,смерч, ураган или град, –мама, мы въехали в ад.

* * *

Я столько зим и столько вёсентак трудно, Господи прости,прожил, как будто мне грестипо топкой жиже, руки вёселсрывая с визгом из уключин,пришлось – и я теперь научен

столь горьким опытом, что даже,когда передо мною гладьчиста, как новая тетрадь,настороже я и на страже,на стрёме я – а вдруг не чисто?!Так на картине у кубиста

того гляди мир на фрагментывдруг распадется – сплошь углы.Не вырваться из топкой мглыи не сорвать аплодисменты.Но, может, смысл сокрыт и в этом –стать фоном, тенью, а не светом.

Евгений Каминский

Стихотворения

Евгений Юрьевич Каминский род. в 1957 г. Поэт, прозаик, переводчик. Автор девяти поэтических сборников и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Юность», «Литературная учеба», «Волга», «Урал», «Крещатик», «Дети Ра», «Аврора», «Зинзивер» и мн. других, в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в «Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века» и мн. др. Лауреат премии им. Гоголя за 2007 г. Живет в Санкт-Петербурге.

* * *

На кладбище среди берез,где воздух пополам с крапивою,там, где природа в полный ростстоит, не силясь быть красивою,

где между скрученных ветвейто крест, то чудище античное,сидит в засаде соловей –такое вспыльчивое личное.

Ему и круча нипочем:талант растрачивает попусту,свистит, по сути, ни о чем,срывается как крик над пропастью…

Клянусь, душа его пуста.Не Лемешев совсем, не Собинов…Но от любви поют уста,в контексте кладбища особенно,

где разлеглась повсюду смерть,куда зайти-то страшно с улицы,где людям не на что смотреть,а вот глядят – не налюбуются.

А вот стоят, открывши рты,припадок соловьиный слушая.И что скрывал как ужас тывдруг открывается как лучшее.

Не все ж нам тьма да власть ворон?!Свисти, безмозглое ребячество,чтоб, ухо навострив, Харонзабыл, зачем он нужен, начисто.

Чем не святой Иероним?!Ведь вот лежит и не противитсясмерть – переложенная имкириллицей любви латиница.

* * *

В эпохе скончавшейся всё оказалось не в счет.Напиться бы водки да где-нибудь рухнуть в осоку:лежишь, будто мертвый, а жизнь себе мимо течет –не учит уже и не требует мыслить высоко.

Вороны сутра в своих шубах на рыбьем меху,как ангелы смерти, кричат непечатное что-то…Вам часто казалось, что вы уже там, наверху,и дней у вас тут для чего-то большого – без счета?!

Я верил, что хватит, как минимум, века на тримне слова того, что во мне, словно в топке, гудело,дотла выгорал тут, и – пламенем синим горилюбое другое, не столь сокровенное дело…

Что копья ломать?! Ничего изменить уж нельзя,хоть пешка любая, надеясь на чудо исхода,и жаждет вернуться на поле с мандатом ферзяи мат наступившей эпохе поставить в три хода…

Осталось, пожалуй, то слово в асфальт закатать,чтоб тут твоего сокровенного – как ни бывало…Так нет же, лежишь, будто мертвый, таишься, как тать,и слушаешь жадно чужое. И все тебе мало.

Смерть

Часа в четыре или в пять,когда короткий сон – услада,что в рай тебя спешит забратьхотя б на пять минут из ада,

когда уж близко до зари,и, сняв гетер, гяуры в ярылетят, сшибая фонарикрылом авто на тротуары,

когда проспавшим жизнь бомжампора бы уж и пробудиться,как прочим жабам и ужам,счастливым, впрочем, здесь как птицы…

я видел, как не восходилдень над Сенной и Караванной,как, ниже кровель и стропил,он крался, словно вор карманный,

минуя площади, мосты,пугаясь собственного света…И не хватало высоты,чтоб жизнью посчитать всё это.

И значит, это смерть была,что за плечами носит тиходва перепончатых крыла,огромных, как мечта у психа.

Что поджидает за угломв тени, пернатая, когда ты,ища по улицам свой дом,к ней в лапы попадешь, поддатый.

А чтоб не выскользнул из лаппожить еще, и для острастки,она в тебя, как эскулап,вонзает ужас Арзамасский.

А после, скинув свой мундири на себя пиджак твой меря,дрожит, как бедный дезертирс глазами загнанного зверя.

Смирение Иова

Вослед журавлихе синицасвистит, драму к фарсу сведя…Тем легче с финалом смириться,чем меньше в тебе от тебя.

Не сбылся прекрасный сценарийогнем очищения душ.Ну что ж, дотлевай, карбонарий,твой уголь не надобен уж.

Не в Третьего Рима столицу –вямало-ненецкий Надымнаправила в пыль превратитьсясудьба тебя, пьяная в дым.Одна лишь от жизни усталость…Но это еще не конец!Еще раствориться осталосьво всем, в чем дышал здесь Творец.

Во всем, что душа так ценила,на что, словно зверь на ловца,летя, своей страсти черниламогла изливать без конца.

И смерть не могла свое жаловонзить, ведь, покуда ты гнил,в тебе это жгло и дышало,бумагу прося и чернил.

* * *

Не будем, пожалуй, на гуще гадать.Чего еще надо,пока изливает Господь благодатьна зверя и гада?!

Что проку ломать на грядущем сургуч,мрачнея все пуще?!Пока жизнь в себе ощущаешь хоть чуть,и нети нам – кущи.

Жизнь есть, только смысла в ней, кажется, нет?Нет, скажете, в ней-то?!А если – за стенкой какой-то кларнет,а может, и флейта

такое выводит с утра попурри,(какое там скерцо!)что кажется: крылья вдруг метра потрираскроются в сердце…

Здесь музыку лишь и возможно понятьи гаду, и зверю.А что в сад эдемский не пустят опять,признаться, не верю.

Ну что, кроме вечной любви надо мной?!Выходит, мне надолишь, пепел стряхнув с себя, двинуть домойиз этого ада.

* * *

Россия меня попросиластихов не писать ей в ночи.Ну, пару сонетов от силы,а сверх – не по чину. Молчи!

Ведь здесь, где идешь до предела,пока не дадут по рогам,поэзии гиблое делопо силам лишь полубогам,

как чайки кричащим, как сойки,чей выбор, известно, каков:по самому краю, вдоль Мойкиканать под тамбовских волков,

быть узников совести вроде,но цепи не рвать, а скорей,пиарить всю жизнь в переводена святочный ямб и хорей…

Но разве не рана сквознаяв поэте – стихи?! Иссинявесь черный от ран, я-то знаю,Господь здесь поставил меня

не ради той пары сонетов,а чтобы мой голос доросдо самых бесстрашных ответовна самый проклятый вопрос.

Чтоб разом Россия примолкла,услышав не трели, а войпростого тамбовского волкакак истины голос живой.

Девочка

Девочка с Невского на Театральную площадьальт драгоценный везет и, сжимая футляр,слушает молча занозисто-льдистый на ощупь,выговор улицы грязной, как черный пиар.

Что-то в ней есть, в этой простенькой, что-то такое,что, сколько я ни пытаюсь, не в силах постичь,что, раздражая слегка, вдруг лишает покояи превращает в ничтожное все тут опричь.

Вот и футляр, как негнущийся стан манекена –гордый дурак без лица и без рук. А онагладит на горле футляра горячие вены,чтоб только стон его вдруг не сорвался со дна.

Там, в саркофаге, внутри бархатистого мракатонет вишнево-блестящий ее инструмент,сохнет смычок, стынут струны, готовые плакать…Там все, что музыке нужно, лишь музыки нет.

Грязь и февраль. И на весь этот мрак без испугасмотрит она в своем ватном пальто и трико…А как же туфельки, глупые рюшки, подруга?Где ты сейчас? Полагаю, уже далеко.

Брось это гиблое… Сладкое рабство искусстване для девчонок… Футляр. Остановка. Скорей!Гладко-вишневый. В нём все ее мысли, все чувства:радость, печаль и надежда… Лишь музыка – в ней.

Дворник