Продается Япония (сборник) - Саке Комацу

— Я тоже пойду на фронт! — крикнул отец однажды, расстроенный и возбужденный до крайности неутешительными вестями о поражении. — Да, да, пойду! Пусть я стар, но еще послужу на благо отчизны!

Через два месяца после этого его мобилизовали отправили на передовую.

Но если даже проклятая невидимая война действительно была вызвана отцом, я не мог его винить. Что oн такой? Выходец из крестьян, мелкий служащий, забитый и жалкий. Пусть крикун, шовинист, но его шовинизм не шел дальше обыкновенного злопыхательства и верноподданнических выкриков. Желание «побузить» осталось у дего еще от времен жизни в деревне. О политических интригах, разумеется, не могло быть и речи. Иногда наша тесная квартира наводнялась какими-то подозрительными типами, похожими на завсегдатаев самых низкопробных кабаков. Они корчили из себя национальных героев, обжирали и опивали нас, а отец, слушая их маниакальные речи и геройский раскатистый смех, пыжился изо всех сил, выпячивал впалую грудь и всем своим видом старался показать, что он свой. Больше он ни на что не был способен… Бедный отец! Безысходная тоска, уныние окружающей действительности и собственная невезучесть толкали его в пекло националистических идей, граничащих с бредом душевнобольного. В конце концов он всерьез поверил, что во всех его жизненных трудностях виновйт прогнивший общественный строй, который существовал в те времена в Японии. Он, как и прочие шовинисты, видел только один выход — войну. Но даже если предположить, что война произошла по воле одного человека, страшная война, принесшая непоправимое горе стомиллионному народу, то, спрашивается, кто внушил этому жалкому, забитому безумцу такую злобу и ненависть? Кто внушил ему, что необходимо расправиться с другими народами?..

На фронте, во время боя, у отца случился очередной припадок, и он попал в плен. Когда война кончилась и пленных репатриировали, к нам в дом вернулся уже не просто больной человек, а настоящий калека, нравственно и физически. Раньше он внушал нам страх, теперь это чувство сменилось презрением и жалостью. Несмотря на все пережитое, отец по-прежнему старался держаться молодцевато и обращался с нами строго. Мы, дети, за это еще больше презирали его. Его припадки участились. А к тому времени, когда умерла мать, он наполовину потерял рассудок.

Вот уже десять лет он лежит в психиатрической больнице. Врач, мой давнишний приятель, обещал установить за ним особое наблюдение, обеспечить хороший уход и сдержал обещание. Казалось, пророческий дар отца пошел на убыль. И надо же было случиться, что в один из коротких периодов, предшествовавших очередному припадку, этот человек, уже стоявший одной ногой в могиле, вдруг сосредоточил свою волю и вызвал к жизни проклятие, долгие годы терзавшее его измученную душу!

«Всех, всех мобилизовать!.. На войну их!.. Чтобы закалялись, чтобы знали…»

Такси, с трудом преодолев заторы, образовавшиеся на улицах в часы пик, наконец остановилось у больницы, Мне оставалось всего десять минут.

— Если хотите застать его в живых, поторопитесь, — сказал главврач. — Когда начнется новый припадок, сердце больше не выдержит.

Я вихрем промчался по мрачному коридору и вбежал в палату. Отец, маленький, желтый, похожий на обтянутый кожей скелет, лежал на спине, плотно сжав тонкие бескровные губы и прикрыв глаза почти прозрачными веками. Его кадык время от времени начинал судорожно опускаться и подниматься, из горла вылетали свистящие звуки.

— Отец, — воскликнул я, хватая его за плечо. — Отец, скажи, ты сделал это?..

Его веки дрогнули и приоткрылись, хрип в горле усилился.

— Отец, послушай, отец! — у меня отчаянно билось сердце, я схватился за спинку кровати, чтобы не упасть. — Останови, прекрати это! Умоляю тебя, перед тем как начнется приступ, пожелай, чтобы все кончилось. Прошу, умоляю тебя, слышишь? Ради детей, ради твоих внуков…

Внезапно его глаза широко открылись, и я невольно отшатнулся. Подернутые дымкой зрачки, невидящий взгляд безумца, погруженного в свой страшный мир…

По телу отца пробежала дрожь — предвестник припадка.

Я снова склонился к изголовью кровати, приблизил губы к его уху.

— Ну, постарайся, пожалуйста, постарайся! Сейчас, а то поздно будет! — крикнул я. — Собери всю свою волю и пожелай, чтобы война кончилась. Понимаешь — кон-чи-лась! Люди возвращаются с фронта домой!..

Его тонкие губы дрожали, он силился что-то сказать. Я напряженно следил за движениями этих сухих бескровных губ и вдруг заметил искривившую их странную усмешку. Мне стало страшно, я отступил от кровати. Его тело забилось, задергалось в судорогах. Только тут я понял, что он хотел сказать, и почувствовал, как меня сковывает леденящий ужас.

«Банзай его величество император!» — едва слышный шепот остывающих губ, зловещий шелест могильной трары… Вслед за тем из горла умирающего вырвался последний хрип, его тело дрогнуло и затихло.

За моей спиной звякнула сабля. Рука, взявшая меня за локоть, не была рукой больничной сиделки…

Морио Кита

Свет утра

— Все еще ночь? Небо еще не посветлело? — тяжело дыша спросил старик.

Какие же это были долгие годы… Как медленно тянулось время… Но сейчас старик знал — конец был уже близок. Старик готовился к этому. Что ж, он неплохо справлялся со своими обязанностями. В одиночку, но неплохо. Правда, не совсем в одиночку.

— Снаружи все еще темно? Мрак не рассеивается? — снова спросил старик.

— Пока нет. Но через час, наверно, наступит утро, — ответил его товарищ, глядя в густую черноту за окном. — Если вам неприятна темнота, я зажгу огонь.

— Нет, не нужно, Дзиро. Я хочу своими глазами увидеть свет утра.

— Здесь ночи очень длинные, — сказал Дзиро. — А вам кажутся еще длиннее, так как вы не любите темноты.

— Все это пустяки, Дзиро. Просто сегодня особенная ночь. В тех краях, где я родился, эту ночь называют новогодней, а утро, которое наступит, — утром Нового года.

— Новый год? — хрипло спросил Дзиро и замолчал.

— Да. Новый год. Я знаю, тебе это непонятно. Неважно. Мне хочется, чтобы ты меня выслушал… Видишь ли, Дзиро, каждый год — это веха в нашей жизни. Проходит год, наступает новый, и мы на год становимся старше. И так все время, пока совсем не состаримся, как я…

Старик надолго замолчал. Потом продолжал:

— Но когда-то давным-давно я был очень молод и радовался, что становлюсь на год старше. Я любил одну девушку… Ох, как давно это было… И она меня любила… Да, очень молодые мы были, совсем молодые. Почти дети… Ты слушаешь, Дзиро?