Городок Окуров - Максим Горький

Шли по мосту. Чёрная вода лизала сваи, плескалась и звенела в тишине. Гулко стучали неверные шаги по расшатанной, измызганной настилке моста.

- Стало мне всех жалко! - кричал Вавила, пошатываясь. - И я говорю честно, всем говорю одно - дайте человеку воли, пусть сам он видит, чего нельзя! Пусть испробует все ходы сам, - эх! Спел бы я теперь песню - вот как! Артюшки нет...

Он остановился в темноте и заорал:

- Артюха-а!

Тиунов быстро шагнул вперёд и, согнувшись, трусцой побежал к слободе.

- Артюх-х! - слышал он позади хрипящий зов, задыхался и прыгал всё быстрее, подобрав полы, зажимая палочку подмышкой.

- Кривой! Захарыч!

Тиунов по звуку понял, что Вавила далеко, на минутку остановился, отдышался и сошёл с моста на песок слободы, - песок хватал его за ступни, тянул куда-то вниз, а тяжёлая, густая тьма ночи давила глаза.

Бурмистров, накричавшись до надсады в горле, иззяб, несколько отрезвел и обиженно проворчал:

- Ушёл, кривой дьявол. Хорошо!

Он быстро начал шагать посредине моста, доски хлюпали под ногами, и вдруг остановился, думая:

"А если он в воду упал?"

Подошёл к перилам, заглянул в чёрную, блестящую полосу под ногами, покачал головой.

- У-у!

И, махнув рукою, запел:

Мырамы-орное твоё личико

И - ах, да поцелуем я ль ожгу...

- Ушёл, кривой! Пренебрегаешь? - ворчал он, прерывая песню.

Эх, и без тебя я, моя милая,

Вовсе жить на свете - нет, не могу!

В памяти Бурмистрова мигали жадные глаза горожан, все они смотрели на него снизу вверх, и было в них что-то подобное огонькам восковых свеч в церкви пред образом. Играло в груди человека долгожданное чувство, опьяняя, усиливало тоскливую жажду суеты, шума, движения людей...

Он шлёпал ногами по холодному песку и хотя почти совсем отрезвел, но кричал, махал руками и, нарочно распуская мускулы, качался под ветром из стороны в сторону, как гибкий прут.

Кое-где в окнах слободы ещё горел огонь. "Фелицатин раишко" возвышался над хижинами слобожан тёмной кучей, точно стог сена над кочковатым полем. И во тьму не проникало из окон дома ни одной полоски света.

"Пойду к ней, к милой Глаше, другу! - решил Бурмистров, вдруг согретый изнутри. - Расскажу ей всё. Кто, кроме неё, меня любит? Кривая собака убежала..."

Он безнадёжно махнул рукой и, глядя на воеводинский дом, соображал:

"Никого нет. Попрятались все".

Когда Вавила подошёл к воротам, встречу ему, как всегда, поднялся Четыхер, но сегодня он встал против калитки и загородил её.

- Пропускай, ну! - грубо сказал Вавила.

- Занята Глашка, - ответил Четыхер.

- Врёшь?

Дворник промолчал.

- Ведь никого нет?

- Стало быть - есть.

Препятствие возбуждало Бурмистрова. Он всем телом вспомнил мягкую, тёплую постель и вздрогнул от холода.

- Жуков, что ли? - угрюмо спросил он.

И вдруг ему показалось, что Четыхер смеётся; он присмотрелся - плечи квадратного человека дрожали и голова тоже тряслась.

- Ты чего? - заревел он и, забыв, что дворник сильнее его, взмахнул туго сжатым кулаком. Но запястье его руки очутилось в крепких пальцах Четыхера.

- Ну-ка, не бесись, не ори, дурак! - спокойно и как будто даже весело сказал Кузьма Петрович. - Ты погоди-ка. Я пущу тебя, пёс с тобой! Ну только уговор: там у неё Девушкин...

- Кто? - спросил Вавила, выдернув руку и отшатнувшись.

- Ну - кто! Говорю - Девушкин Семён.

- Симка? - повторил Бурмистров и до горла налился холодным изумлением.

- Ежели ты его тронешь, - вразумительно говорил Четыхер,- гляди плохо тебе будет от меня! Для прилику, для страха - ударь его раз, ну два, только - слабо! Слышь? А Глашку - хорошенько, её вздуй как надо, она сама дерётся! По холодной-то морде её, зверюгу! А - Сёмку - тихо! Ну, ступай!

Он отворил калитку, но Бурмистров стоял перед нею, точно связанный, наклоня голову и спрятав руки за спину.

- Ну-ка, иди! - сказал Четыхер, подталкивая его.

Он высоко поднял ногу, как разбитая лошадь, ступил и во двор и, добравшись в темноте до крыльца, сел на мокрую лестницу и задумался.

"Милый ты мой, одинокий ты мой!" - вспомнились ему певучие причитания Лодки.

Нехорошее, обессиливающее волнение, наполняя грудь, кружило голову, руки дрожали, и было тошно.

"Врёт Четыхер! - заставил он себя подумать. - Врёт!"

Он мысленно поставил рядом с Лодкой неуклюжего парня, уродливого и смешного, потом себя - красавца и силача, которого все боятся.

"Чай, не колдун Симка?" - вяло подумал Бурмистров, стиснув зубы, вспомнив пустые глаза Симы.

Вавила тряхнул головой, встал и пошёл наверх, сильно топая ногами по ступеням, дёргая перила, чтобы они скрипели, кашляя и вообще стараясь возможно больше и грознее шуметь. Остановясь у двери, он пнул в неё ногой, громко говоря:

- Отворяй!

Раздался спокойный голос Лодки:

- Кто это?

- Отвори!

Во рту Бурмистрова было сухо, и язык его двигался с трудом.

- Ты, Вавила?

Он налёг плечом на филёнку двери, без труда выдавил её. Когда тонкие дощечки посыпались к ногам Лодки, она быстро сняла крюк с пробоя и отскочила в сторону, крича:

- Ты что это, а? Ты - что?

Бурмистров на секунду остановился в двери, потом шагнул к женщине и широко открытыми глазами уставился в лицо ей - бледное, нахмуренное, злое. Босая, в рубашке и нижней юбке, она стояла прямо, держа правую руку за спиной, а левую у горла.

- Глафира! - хрипло и медленно заговорил Вавила, качая головой. - Что ж ты, дьявол, а?

Его рука, вздрагивая, сама собою поднималась для удара, глаза не могли оторваться от упорного кошачьего взгляда неподвижно и туго, точно струна, вытянувшейся женщины. Он не кончил слов своих и не успел ударить - под кроватью сильно зашумело, потом высунулась растрёпанная голова Симы. Юноша торопливо крикнул:

- Погоди, Вавила...

Лодка злобно взвизгнула и бросилась вон. Бурмистрову показалось, что она ударила его чем-то тяжёлым и мягким сразу по всему телу, в глазах у него заиграли зелёные и красные круги, он бессмысленно взглянул в тёмную дыру двери и, опустив руки вдоль тела, стал рассматривать Симу: юноша тяжело вытаскивал из-под кровати своё полуголое длинное тело, он был похож на большую ящерицу.

- Ты - прости! - торопливо, вздрагивающим голосом бормотал он. - Ведь она - из жалости ко мне, ей-богу! А я - кто меня, кроме неё? Ты, Вавила, хороший человек...

Вавила таращил глаза, точно ослеплённый, и, всё ниже наклоняясь к Симе, протягивал руку к нему, а когда юноша сел на полу, он схватил его за тонкую шею, приподнял, поставил перед собой и заглянул в глаза. Сима захрипел, царапая ногтями крепкую руку, душившую его, откидывал голову назад и странно, точно дразнясь, двигал языком; глаза его выкатывались из орбит. Вавила ударил левой рукой "под душу" Симе и сжал его шею всеми десятью пальцами; пальцы сжимались всё крепче, под ними хрустели хрящи, руки Симы повисли вдоль тела и шарили по бокам, точно отыскивая карманы. Он становился всё тяжелее. Бурмистров несколько раз встряхнул юношу, отрывая его от пола, и, разжав пальцы, отбросил его от себя. Сима мягко упал под ноги ему, хлопнув ладонью о половицу и стукнув о пол тяжёлой головой.

Бурмистров покачнулся и, схватясь одеревеневшими пальцами за спинку кровати, свалился на постель.

Когда вошёл Четыхер, а за ним в двери явились длинные белые фигуры Фелицаты, кухарки и девиц - он сидел неподвижно, закусив губу, и тупо рассматривал голову Девушкина на полу у своих ног.

- Ты что сделал, пёс? - спросил Четыхер.

Бурмистров взглянул на него, вскочил и прыгнул вперёд, точно цепная собака, но дворник оттолкнул его ударом в грудь. Вавила попятился и, запнувшись за ноги трупа, сел на пол.

Женщины выли, визжали; Четыхер что-то кричал, вытягивая к Бурмистрову длинную руку, потом вдруг все, кроме дворника, исчезли.

На столе, вздрагивая, догорала свеча, по серой скатерти осторожно двигались тени, всё теснее окружая медный подсвечник. Было тихо и холодно.

Вавила поднялся с пола, сел на кровать, потирая грудь, негромко спросил:

- Неужто - до смерти?

- Я тебе, пёс дикой, говорил: её - бей, а его не тронь! - укоризненно сказал Четыхер.

- Я не бил! - проворчал Вавила.

Не спуская с него глаз, дворник нагнулся, пощупал тело Симы и сказал, выпрямляясь:

- Не дышит будто? Водой бы его, что ли? - и, разводя руками, продолжал удивлённо: - Ну и дурак ты, собака! Какого парня, а? Середь вас, шалыганов, один он был богу угодный! Связать тебя!

Упираясь руками в кровать, Бурмистров сидел и молчал. Дворник подвинулся к нему, взял со стола свечу, осветил лицо, увидал на лбу его крупные капли пота, остановившиеся глаза и нижнюю челюсть, дрожавшую мелкою дрожью.

- Что, дурак, боишься? - спросил он, ставя свечу на стол. - Ещё с ума сойдёшь - хорошо будет!

Он прислушался - в доме стояла плотная, непоколебимая тишина, с улицы не доносилось ни звука. Потом он долго и молча стоял среди комнаты, сунув руки в карманы и глядя исподлобья на Бурмистрова, - тот сидел неподвижно, согнув спину и спустя голову.