Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России - Яков Бутович

Об утрате в моем заводе прямой женской линии Гильдянки 2-й я никогда не сожалел, так как эта кобыла была не в орловском типе, да и присутствие в ее родословной имен Лебеды 2-й и Податного меня мало удовлетворяло. Эти имена гарантировали, конечно, класс будущих лошадей, но неизбежно должны были отрицательно отразиться на типе, формах и ходе, а им я всегда придавал не меньшее значение, чем резвости.

В 1902 году у меня в заводе появились еще три кобылы: Буйная, Бунтовщица и Фея. Я их купил у княгини Е. П. Мещерской, вдовы богача-мецената князя А. В. Мещерского. Буйная и Бунтовщица были совершенно заурядные белые кобылёнки, ничуть не лучше, а пожалуй, и хуже того материала, что я наследовал от отца. Их покупка была, конечно, ошибкой, и я, вероятно, соблазнился дешевизной, дав за каждую рублей 125–150. Ничего, кроме посредственности, они в заводе не дали и вскоре были проданы. Третья кобыла была мною куплена сознательно. Она мне очень приглянулась, но ее не хотели продавать. Я с трудом, что называется, вырвал ее из рук княгини Мещерской, но заплатил недорого – 300 рублей. Это была Фея, мать резвого жеребца по имени Федот-Да-Не-Тот.

Фея (Степенный – Фигурка), белая в гречке кобыла, р. 1887 г., завода князя А. В. Мещерского. Имела три с половиной – четыре вершка росту, была очень хороша по себе, суха и породна. Никаких недостатков и пороков у нее не отмечалось, а приятного, какого-то ласкающего и притягивающего глаз было в ней много. Я очень любил эту кобылу и почему-то всегда думал, что в таком типе были старинные циммермановские кобылы, в которых текла кровь Лебедя. В Фее она тоже была, и весьма возможно, что интуиция в этом отношении меня не обманывала. Так как Фея уже доказала, что может давать резвых лошадей, я возлагал на нее величайшие надежды – и не ошибся: она и у меня дала превосходных лошадей, а одного жеребца – настоящего первого класса.

Происхождение Феи было неясно. Однако не потому, что она была беспородна, а лишь потому, что аттестат ее отца сгорел во время пожара, а порода по женской линии была у Мещерского перепутана и в аттестате описана неверно. Я приложил немало усилий, чтобы разъяснить родословную Феи, и кое в чем успел. К сожалению, со Степенным, аттестат которого сгорел, поделать было ничего нельзя, так что этот пункт родословной Феи навсегда остался открытым. Всю прямую женскую линию, в частности происхождение Фигурки завода В. П. Охотникова, я вместе с Прохоровым разыскал. Мы доказали, что дочь этой Фигурки и родная бабка Феи Фигурка-Быстрая в действительности была Фигуркой от циммермановского Быстрого, сына Бычка. В заводских книгах просто был пропущен предлог «от», и Фигурка от Быстрого превратилась в Фигурку-Быструю. Все это теперь имеет лишь академический интерес, поскольку эта прямая женская линия угасла в заводе, но тогда имело для меня величайшее значение. Дело в том, что сын Недотрога и Феи, серый жеребец Фудутун, ехал в 4.41 на Семёновском ипподроме Санкт-Петербурга на Императорский приз. На нем ездил А. Финн, и он мне говорил, что если только Фудутуна допустят на Императорский приз, то он его не проиграет. Все последующие беспроигрышные и блестящие бега Фудутуна вполне подтвердили справедливость слов Финна. К сожалению, Фудутун на Императорский приз допущен не был, так как разъяснить породу отца Феи Степенного так и не удалось. Куда девался этот Фудутун, мне совершенно неизвестно, скорее всего, он погиб.

Фудутун был резвейшим сыном Недотрога и лошадью первого класса. Он был недурен по себе и имел превосходную спину. Сух был совершенно и масти темно-серой при светлых гриве и хвосте. Фудутун у меня в заводе был третьим жеребенком от Феи. Первого жеребенка, серую кобылу Фабиолу (от Чародея), та принесла в брюхе. Фабиола бежала и была так хороша, что ее продали за большие деньги за границу. Затем Фея дала в 1904 году Фурию и в 1906-м серую Фанзу. Между Фурией и Фанзой был Фудутун. Фурия имела рекорд 2.26, а Фанза была по заездке резвейшей лошадью от Феи, но пала в двухлетнем возрасте. Это была весьма чувствительная потеря для завода. В 1907 году Фея отдохнула, а в 1908-м дала серого жеребца Фармазона, которого я годовичком продал в Вологду. В том же году Фея, которая всегда была одной из моих любимых кобыл, сама пала. О ее дочери Фурии, получившей у меня заводское назначение, скажу несколько слов.

Фурия (Недотрог – Фея), белая кобыла, р. 1904 г., собственного завода, рекорды 2.26 и 5.05,1. Родилась светло-серой, а в год стала совершенно белой. Это крайне редкий случай в коннозаводской практике, и я, всегда любивший белых лошадей, был этому очень рад. Когда я рассказал о произошедшем Измайлову, то он объяснил это влиянием Колдуна, добавив, что в заводе Д. А. Энгельгардта, который Измайлов хорошо знал, Колдун давал известный процент белых от рождения лошадей. Колдун – отец Бабы-Яги, которая приходится родной бабкой Недотрогу. Отсюда влияние Колдуна на масть Фурии. Я вполне разделяю мнение Измайлова, ибо из старых литературных источников знаю, что Миловидный, которого многие прежние охотники считали едва ли не лучшим сыном шишкинского Горностая, был белой масти и давал много белых лошадей. Миловидный – отец Колдуньи, от которой родился Колдун, – был производителем в заводе Энгельгардта. Стало быть, сам Колдун давал белых лошадей, отражая Миловидного. Таким образом, объяснение Измайлова подкреплялось и литературными источниками. Думаю, некоторые охотники еще помнят, а все генеалоги должны знать белого жеребца Сметанку завода К. В. Колюбакиной, принадлежавшего Н. С. Мазурину и бывшего в 1870-х годах резвейшей лошадью и победителем некоторых именных призов. Сметанка появился на проездках в Москве, и еще Лодыгин отметил, что он совершенно белой масти, несмотря на свои молодые годы. Белая масть Сметанки имела, очевидно, тот же источник, то есть Миловидного, который доводился ему дедом. Вот какая интересная связь между всеми этими лошадьми открывается перед тем, кто умеет и хочет наблюдать и, конечно, знаком с прошлым нашей рысистой породы.

Фурия была удивительно хороша по себе: в ней было полных пять вершков росту, спина по линейке, исчерпывающая сухость, замечательные ноги, ширина – словом, все, что можно требовать от кобылы, а затем от заводской матки. Единственное, за что можно было упрекнуть эту замечательную кобылу, так это за ее голову, которая была велика и горбоноса, но не безобразна. Из-за этой головы я ее не повел в Москву в своей группе на Всероссийскую конскую выставку 1910 года. Меня за это пробрал Телегин – он высоко ценил Фурию. Когда Фурии исполнилось четыре с половиной года, я жил в Одессе и решил ее взять для городской езды. До этого она находилась в заводе и к бегам не подготовлялась. Кобылу привели в город и поставили на конюшне брата, который зимой всегда жил в Одессе и имел там превосходных выездных лошадей.

Одесса особенно хороша осенью, когда на Фонтанах, в парке и на Лонжероне много гуляющих и катающихся, когда стоит теплая, но не жаркая погода и морской воздух особенно приятен и чист. В такую погоду рысаки на городском ипподроме бежали особенно резво. Я решил взять на всю осень Фурию в Одессу, с тем чтобы вполне насладиться резвой, нарядной ездой и красотами города и ближайших окрестностей. Брат быстро прислал кучера, а упряжи и экипажей у него было сколько угодно. Он любил хорошие выезды, и года не проходило, чтобы он не подкупал новые экипажи, сбрую. Словом, все было быстро слажено и Фурию начали ездить по утрам по городу. Прошло несколько дней, и я спросил брата, как кобыла. «Ничего, привыкает», – ответил он мне и перевел разговор на другую тему. В следующий раз, когда я спросил его про Фурию, ответ был такой же уклончивый – по-видимому, мне готовился какой-то сюрприз. Через несколько дней брат сообщил, что Фурия будет мне подана к шести часам вечера. Он сам приехал на ней, и я вышел из гостиницы «Лондонская», где тогда жил. Фурия в легкой, изящной «эгоистке» на красном ходу, в наборной, тонкого ремня сбруе была удивительно хороша! Она красиво держала голову и шею, шла эффектным воздушным ходом и на езде отделяла хвост, держа его султаном. Несколько раз кучер проехал мимо меня сдержанной рысью по Николаевскому бульвару, где уже гуляла публика. Я пришел в восторг от кобылы и должен откровенно сказать, что после редко видел такую блестящую и эффектную одиночку. Немало этому способствовала и масть кобылы – она переливалась и отражалась многими нежными оттенками от падавших на нее солнечных лучей. Возле нас сейчас же собралась толпа зевак, которые любовались кобылой, а на противоположной стороне бульвара публика приостанавливалась. Только я хотел сесть и ехать кататься, как ко мне быстро подошел Пуриц, местный богач, владелец самого крупного ювелирного магазина в городе и домовладелец. Пуриц имел городских и призовых лошадей. Это был еще молодой человек, красавец-еврей, местный ловелас и сердцеед. Одесситы звали его «наш Саша Пуриц» или же «гроссе Пуриц», имея в виду его богатство. «Продайте кобылу, Яков Иванович, предлагаю вам 800 рублей», – сказал «гроссе Пуриц». «Нет, не продаю», – ответил я. Пуриц загорелся и, как страстный человек, стал делать надбавки и наконец назвал сумму в 1500 рублей. Цена для Одессы за кобылу была действительно внушительная, но я отказался ее продать, сел в «эгоистку» и уехал.