История с собаками - Андрей Гуляшки

Я чуть глаз не лишился от песка, тины и всего прочего, что она загребала со дна заводи и швыряла прямо в меня. И чего ей взбрело в голову все в глаза целиться – только господу известно. Но что она сильно взволнована – это сразу было видно. С девушками вроде нее такое не каждый день случается. Да и как такому случаться каждый день – разве одно только село Кестен окружал я своими заботами?

Дня через два-три преподнес я Фатьме одно ожерелье. Случайно проезжал через Девин и то ожерелье глянуло на меня из одной витрины, словно прося – купи меня! Красивая была вещица. Но Фатьма даже не рассмотрела его как следует!

– Бери, дочка! – благосклонно советовал ей Реджеб.

– Человек дарит от всего сердца, бери!

– На что оно мне? – фыркнула Фатьма. – На что мне покупное ожерелье? Коли захочется, я и сама сплету себе из бузины, покрасивее этого получится!

И не пожелала принять ожерелье.

Зашвырнул я его повыше на одну ель, там оно и оставалось долго-долго, года два или три, а потом исчезло. И Фатьма покинула лес дремучий, спустилась с гор в Мадан, к какому-то шахтеру, с ним и зажила. А я-то предлагал ей стать царицей! В моем районе имелась дюжина коров-рекордсменок, так что владетелем я был не только на словах! И нечего ей так уж похваляться передо мной своим шахтером.

На недостаток внимания жаловаться мне не приходилось, но так или иначе ни одна момчиловская Гретхен или Лорелея не отворила тайком моей двери, чтобы поболтать наедине. Я нарочно дверей не запирал и вслушивался из горницы, не заскрипят ли предательски петли. Так ни разу и не заскрипели! Кто знает, может, этим женщинам и в голову не приходило, что решусь оставить дом по ночам незапертым. Кто знает. Но уж, наверное, так оно и было.

Пролетели годы, ворота я по привычке не запираю но прислушиваться давно перестал. Предпочитаю спокойно сидеть у очага и думать о том, о сем. Да и женщин тех уже нету – одни постарели, другие куда-то переехали. Балабаниха 7 лет тому назад умерла самым недостойным образом – от гриппа. Такая женщина – от гриппа!

А нынешние женщины не по мне. Думается, пригласи я одну из них в гости, она или тут же согласится или подымет страшенный скандал. Не по вкусу мне ни то, ни другое. Вот и сижу вечером у камелька, ковыряю палочкой в золе. И радуюсь, что в свое время оказался таким дальновидным. Не купи я тогда этого дома, жил бы я сейчас в городской комнате, пришлось бы мне греть руки у примуса или электрического калорифера с вентилятором. Ясно теперь, что значит быть человеком практичным, с нюхом к предстоящим переменам? Я же предчувствовал, что момчиловцы понастроят новых домов – современных, с колоннами спереди, с эркерами да балкончиками, проведут электричество – старым камелькам, печам да горницам только и останется, что в сказках составлять компанию старым песням да обычаям. Потому и купил я дом, так что мог часами сидеть у живого огня, размышляя о чем только душе угодно. Так поступают практичные, деловые люди, а романтики пусть греют руки на электричестве, и кофе пусть варят в электрических джезвах, пусть себе поддерживают «кондицию» искусственными белками.

После того, как я добился таких успехов в Момчиловском крае, перевели меня в другой район, чуть севернее, а районный центр там звался условно, мы ведь договорились, что из-за завода все населенные места и местности будем называть условными именами – звался Воднянцы. Село это богатое, есть в нем гостиница с рестораном, кинотеатр, охотничья дружинка и самодеятельный хор. К центральному шоссе от него ведет прекрасная дорога, слегка всхолмленные окрестности засажены десертными сортами винограда, а к югу расположены обширные болота, зимой так и кишащие дикими утками да гусями. Поселили меня там в одном доме городского типа в самом центре села. Тут тебе и ванная, и телевизор, и холодильник. Спальня отапливалась электрической печкой, в гостиной имелся столик, специально приспособленный для игры в шахматы. Шагов моих не слыхать было, потому что ноги тонули в толстенном паласе. Но шум, врывавшийся снаружи, стал выводить меня из себя уже на третий день. Точно напротив моих окон расположились и ресторан, и кинотеатр, и кафе-кондитерская! Громкоговорители, вывешенные на улице, во всю мочь сообщали мне каждое слово, произнесенное героями экрана. В кафе безумствовал магнитофон, не желавший передохнуть даже в обеденное время. Однако все это были цветочки! Истинный бедлам начинался в момент, когда на эстраду ресторанного сада поднимался оркестр, чьи действия иначе, как издевательством, я назвать не мог бы. Грудастая певица далеко не первой молодости и пятеро молодых людей в одеяниях то ли мужских, то ли женских воспроизводили так называемую поп-музыку, вытворяя со своими инструментами все, что было в их силах, дабы превратить для меня ночь в кошмар.

Вечером на третий день я почувствовал, как на меня накатывает некий душевный делириум тременс. Приступ нервной лихорадки возвещал приближение катастрофы. Прихватив пиджак, я рысью пересек площадь, сотрясавшуюся от адских звуков, и через десять минут оказался на южной околице села, где грохот все еще до меня добирался, но словно сквозь какой-то толстый занавес.

Я шел и шел. Тихая августовская ночь освещалась перламутровым светом полной луны. Ноги привели меня на прямую, широкую и, по всему было видно, давно заброшенную дорогу.

Вначале по сторонам ее виднелись фруктовые сады, виноградники и бахчи. Потом путь вывел меня на просторное, усеянное курганами поле, перегороженное на западе горами. Теперь слева темнели кусты, время от времени, подобно гигантским раскрытым зонтикам, выплывали кроны ив или одинокие пирамидальные тополя, упершиеся в небо, как указательные пальцы. Оттуда к шоссе долетало то глухое и отдаленное кваканье лягушек, то доносился крик ночной птицы, напоминавший в тишине протяжный вопль до смерти напуганной женщины.

С правой же стороны легкий ночной ветерок нес вечную колыбельную песнь цикад. Странная это была дорога, и вела она по странным местам. Слева – пустошь, усеянная кустарником да редкими одинокими деревьями. А справа – родная, знакомая равнина с круглоголовыми курганами, спокойно погрузившаяся в целительный сон под холодным светом месяца.

По самой дороге было видно, что когда-то ее устилали щебенкой, встречались и участки разбитого асфальта. Совершенно очевидно, что когда-то была она участком центрального шоссе, а потом, когда автостраду спрямляли, превратилась в ненужный аппендикс. Так или иначе, выходил он на северо-западе и юго-востоке двумя своими концами на магистраль, так что я не сомневался, что больше двух-трех километров участок этот не протянется.

В тишине и по безлюдью шагал я еще минут десять. Потом, за правым поворотом, выскочил мне навстречу с левой стороны дороги домик с черепичной крышей и белой трубой – не то, чтобы маленький, но и не большой. У дома, на самой дороге, стояла красная легковая машина, мгновенно бросившаяся мне в глаза. Размеры у нее были внушительные, а по форме и не знаю уж, по чему там еще (я не из числа автоманьяков!), понял я, что она иностранная, т. е. западного производства. Автомобиль этот словно только моего появления и ждал – я даже из-за поворота еще не показался, как следует, когда фары ее вспыхнули и ударили мне в глаза ослепительным светом. Инстинктивно я отскочил в сторону, на левую обочину, и в тот же миг машина с легким рычанием пронеслась мимо. Как я уже сказал, она, похоже, была в полной готовности к старту и ждала только моего появления, чтобы рвануть вперед. «Иностранец, – подумал я, – съехал в сторону от автострады, чтобы спокойно отдохнуть часок-другой. Что ж, – опять-таки сам себе сказал я по его адресу, – доброго пути!» Настроение у меня было хорошее, дурные мысли вообще не приходили в голову. Но когда добрался я до домика и принялся его осматривать, ни с того, ни с сего подумал: «А что бы случилось, не отскочи я в сторону?» Бог его знает, что тогда произошло бы! Настроение, повторяю, у меня было хорошее, ни о чем таком мне и думать не хотелось.

Обошел я домик со всех сторон и быстро догадался (да не догадаться было бы трудно), что когда-то в этом хлипком строении помещалась придорожная корчма. В благодатные для нее времена центральное шоссе поставляло регулярную клиентуру, останавливались здесь и автобусы, и телеги, путники заглядывали перекусить, выкурить сигаретку, поднять настроение стаканчиком виноградной. Потом, когда шоссе «спрямили», заведение отсохло, как отсыхает ветка дерева, по стволу которого уже не текут соки.

Вокруг корчмы еще виднелись остатки ограды – торчали колья, валялись ржавые обрывки колючей проволоки, словно непогребенный покойник лежала почерневшая от влаги и трухи калитка. От свалившейся с петель калитки начиналась тропинка, обросшая густым папоротником и травой. Шагов двадцать она вела по открытому пустырю, наверное, прежнему заднему двору корчмы, а затем обрывалась, словно ножом обрезанная. Дальше простирался тот таинственный мир, откуда долетали отчаянные крики птиц, лягушачье кваканье и где как привидения угадывались одинокие тополя, да сгорбленные вербы, да островки кустарника, сгрудившиеся как стада кабанов.