На поверхности (ЛП) - Акероид Серена

По всей стране в «Домах Рональда Макдональда» висели фотографии семьи Мейеров, на каждой из которых Луиза выглядела все более бледной и усталой. (Прим.: «Дом Рональда Макдональда» — Ronald McDonald House Charities (RMHC) — американская неправительственная некоммерческая организация, заявленная миссия которой заключается в создании, поиске и поддержке программ, которые улучшают жизнь и здоровье тяжелобольных детей. RMHC имеет глобальную сеть отделений в 64 странах, в том числе и в России).

Печаль переполнила меня, и желание зайти в комнату Луизы перевесило желание позвонить Адаму с помощью воображаемого мобильного телефона, возникшее у меня минутой ранее.

Ковер под ногами заглушал звук моих шагов, и, идя по коридору, я поняла, что Эммы и Джона на самом деле нет в доме. Я решила, что они находятся в саду за домом, и поскольку Эмма обычно держала окна открытыми, чтобы входящий свежий воздух уносил стойкий запах болезни, пропитавший все в доме, я нечаянно услышала ее боль.

Войдя в спальню Луизы, я почувствовала себя вором. Дело не в том, что я не могла войти сюда, что это было запрещено, просто я нечасто здесь бывала, если не могла помочь.

Луиза спала целыми днями, и я чувствовала себя больше помехой, чем помощью.

Кенни и я были здесь только из-за Луизы, потому что семье нужны дополнительные средства. Несмотря на то, что мы были лишними, за исключением денег, которые приносили, я подумала, что было бы жестоко этим фактом приближать конец Луизы. У нее осталось мало времени на этой земле, и она была со своей семьей. Я не хотела напоминать ей о чем-то, что могло причинить боль — о том, что в последние дни жизни ей пришлось делить своих родителей с другими детьми, даже если это было минимально, и что ее мать и отец находятся в ужасном состоянии из-за ее болезни.

Когда я вошла внутрь, запах стал невыносимым. Насыщеннее, чем тот, что пронизывал весь дом. Что и понятно — в этой комнате находилась смерть. Цеплялась за стены, ожидая, чтобы атаковать Луизу и забрать у нее оставшуюся короткую жизнь.

При этой мысли сдавило горло.

Смерть всегда была моей тенью.

Даже если я не болела, даже если было все в порядке со здоровьем, люди вокруг меня умирали.

Случится ли это с Адамом? Будет ли он страдать, если сблизиться со мной?

Сдерживая слезы, которые наполнили глаза из-за Луизы и Адама, я подошла ближе к кровати.

Комната изначально была предназначена для маленькой девочки, и из-за нехватки денег в ней все так и осталось, хотя прошло уже больше десяти лет как Луиза перестала интересоваться Барби.

Ярко-розовые стены, кровать принцессы, задрапированная тонкими занавесками, изгибающимися на стене дугой, словно корона. В комнате так же стоял ящик для игрушек и комод, все в девчачьем стиле — белое с причудливыми лепными украшениями, словно созданное для принцесс — но вся остальная мебель была заменена.

Медицинское оборудование, контейнеры для утилизации острых медицинских отходов, множество других предметов, предназначение которых я не понимала, но которые Эмма ввела в жизнь, чтобы спасти своего ребенка, оставить его дома.

Если задуматься, — когда Луизу в последний раз водили к врачу, прогноз уже был плохим. Не поэтому ли она оставалась здесь, а не в больнице? Или в хосписе? Не поэтому ли Эмма была несчастнее, чем обычно? Потому что закончились способы вылечить Луизу?

Сбитая с толку, я подошла к кровати, возле которой стояло удобное кресло, в котором обычно сидела Эмма.

Когда она не была занята, она всегда находилась здесь. Сидела со своей дочерью, словно впитывала все то совместное время, которое возможно заканчивалось, соединяя его со своими днями.

Я села в кресло, глядя на больную девушку.

Лейкемия сделала ее кости хрупкими, а кожу — бледной. Волосы практически выпали, редкие остатки напоминали о прежних золотых прядях. Лицо было изможденным, а тело худым. Она выглядела как смерть среди розовой надежды детской комнаты.

Это было ужасно.

Ни один ребенок не должен проходить через это. Ни один ребенок не должен…

Я закрыла глаза.

Жизнь была несправедливой.

Жизнь забирала. Смерть принимала.

Сделав глубокий вдох, я выдохнула. Не знаю, то ли на звук моего дыхания или на что-то еще, но ресницы Луизы дрогнули и распахнулись.

Она ошеломленно посмотрела на меня светло-зелеными глазами, которые казались необыкновенно яркими по сравнению с остальным ее телом.

Глаза были единственным пятном цвета, что осталось в ней, несмотря на то, что они были затуманены наркотическими обезболивающими.

Я видела ее боль, видела ее страдания, и это причиняло боль. Физическую боль. Может быть, не такую сильную, какую чувствовала Луиза, но достаточную, чтобы я, подняв свои замерзшие руки перед собой, начала растирать их, тереть с такой яростью, что кожа ладоней начала нагреваться. Движение не было плавным, оно было резким. Разжигание жара там, где его не было.

«У тебя дар, дитя. У тебя дар. Используй его с осторожностью. Не будет ничего хорошего в том, чтобы забрать себе то, что не сможешь вынести».

Разве не странно, что эти слова всплыли в моей голове, словно были сказаны вчера? Наши с мамой способности не были одинаковыми. Но они были. Не все дары передавались из поколения в поколение.

Точно так же, как способности мамы обращаться с лошадьми — ключевой навык в тренерском бизнесе моего отца — не были переданы мне по наследству, но я переняла дары своей бабушки.

Единственная проблема заключалась в том, что, как и со всем, дары были мышцами, которым нужна тренировка. И я годами игнорировала свои. Отталкивала в сторону, чтобы быть нормальной, соответствовать своему окружению.

Я не пыталась сделать ничего подобного с тех пор, как практиковала это умение с бабушкой, и даже тогда мой дар был скуден по сравнению с ее.

Жар в моих руках возник так резко, что заставил меня откинуться на спинку кресла. Глаза Луизы широко распахнулись, она смотрела на меня, на мои яростные движения, и я почувствовала, что сквозь дымку лекарств, окутывающих ее сознание, каким-то образом привлекла ее интерес.

Или что-то еще.

Ее внимание было сосредоточено на моих руках. Как будто видела то, чего не видела я.

Бабушка сказала, что между живыми и мертвыми существует завеса… Неужели Луиза уже переступила через порог? Не поэтому ли она видела пылающую во мне энергию?

Я прикусила губу при этой мысли. То, что Луиза была близка к смерти, я почувствовала едва войдя в дом. Но был ли смысл тратить энергию на исцеление, если смерть была от нее в нескольких шагах?

В последний раз, когда бабушка исцеляла человека, она несколько недель лежала в постели.

Словно чувствуя мои колебания, на заднем плане душераздирающе зарыдала Эмма, и этот плач пронзил меня, как ничто другое.

Он ударил прямо в сердце и я, прерывисто вздохнув, снова потерла руки.

— Боже, как бы мне хотелось видеть в последний раз как это происходит не в семь лет, — пробормотала я себе под нос, потянувшись к руке Луизы.

Она склонила голову набок.

— Что ты делаешь, Теодозия? — Ее рот был таким сухим, что слова, казалось, прилипали к губам.

— Не знаю, — хрипло сказала я, — но постараюсь облегчить твою боль.

— Как? — Ее глаза закрылись от слабости, которая выглядела еще более болезненной. — У тебя есть наркотики?

Я покачала головой, хотя Луиза не могла этого видеть, и, потянувшись, схватила ее за руки. В ту секунду, когда наши пальцы соединились, и жар внутри меня, жар, которого я почти не чувствовала, передался ей, Луиза удивленно дернулась, а затем издала долгий низкий стон.

Бабушка делала это несколько раз, и исцеляя людей никогда ничего не произносила. Никогда не бормотала молитву, только терла руки и хрустела костяшками пальцев…

Черт! Я забыла хрустнуть костяшками пальцев.

Было ли это ключевым моментом?

Прежде чем я успела серьезно забеспокоиться, боль хлынула в меня из места, где соединялись наши руки. Луиза начала корчиться на кровати с такой мощью, такой энергией, которая, я знала, была выше ее возможностей, задыхаясь так, словно у нее припадок. Ее руки цеплялись за мои с огромной силой, на которую она точно не была способна. Черт, она стала сильнее, чем когда я только вошла в комнату