Бэлла - Жан Жироду

Шли годы. Фонтранж чувствовал себя недостойным Жака. Он все время упрекал себя в том, что у Жака такой посредственный отец. Он упрекал себя и в том, что когда Жаку было два года, то по своей нежности он превосходил отца, что в шесть лет воображение у него было сильнее, чем у отца, и что теперь он был более образован, чем отец.

Заботясь о будущем Жака, он снова завязал отношения с герцогами Оранскими и с Гогенцоллернами, с которыми Фонтранжи были родственно связаны и от которых он хотел получить теперь настоящего померанского волчонка. Точно так же он пытался завязать отношения с историей, с народами востока и с географией. Изучение различных наук казалось ему, — почему он и сам не мог об'яснить, — лучшим способом предохранить от опасностей жизни это маленькое великолепное тело, эти крепкие детские ножки, эти круглые красивые плечики. Он и сам не понимал, как высота пирамид, даты вступления на престол королей, изучение случаев равенства треугольников могут придать взгляду больше нежности, коже — больший блеск, пожатию руки — больше энергии. Но он на самом себе убеждался в этом. Отец чувствовал себя несравненно более сильным, с тех пор как он принимал за своим первым завтраком дозу фосфотина, а в полдень пил молоко, и силы его прибавлялись от этой детской пищи и от чтения учебников. Он сделался, как и Жак, образцом здоровья и силы.

В первый раз нежное и страстное поколение Фонтранжей доживало до сорокалетнего возраста. С этой эпохой совпало время лучших отношений между отцом и сыном, длившееся около года. Исполнилось как раз десятилетие Жака. Это была эпоха (которой не суждено было повториться), когда два существа искренне были открыты и преданы друг другу. Провинциальная элегантность Фонтранжа, его галстук Лавальер, его булавка в галстуке в виде золотого бича, его носовые платки с гербами должны были прельщать ребенка в десять лет. Все, что могло создать воображение Фонтранжа отца — переодеть Жака в жокея и устроить бега с самой медленной породой собак, — вполне удовлетворяло десятилетнего мальчика. Фонтранж в этом году спас лошадь, которая тонула в ручье, потушил небольшой пожар и стал героем в глазах десятилетнего ребенка. До этого года голоса отца и сына дисгармонировали; в это время они стали созвучными; воспоминание об этом божественном годе всегда парило над всеми другими воспоминаниями Фонтранжа; это был единственный год, когда маски были сброшены отцом и сыном. Отец видел и прикасался к нежному лицу жестокого Жака.

В девятнадцать лет Жак уехал в Париж. Никогда еще в столицу не отправляли такого совершенного по здоровью, нетронутого создания. Ни одного белого пятнышка на ногте. Ни одной мозоли, никаких шумов в сердце. Отцовская любовь защитила его от царапин, прыщей, появляющихся от тугих воротничков, от опухших вен из-за тугих подвязок. Курс наук, который он прошел сперва с помощью отца и местного аббата, а лотам с помощью специалиста учителя, ие особенно обременил его ум, но, следуя теории Фонтранжей, способствовал его физическому развитию. Изучение римской истории дало ему грудную клетку без из'яна и без сердца; изучение греков-ловкие руки жонглера. Когда этот сын без близорукости, без артрита, без единой веснушки прощался с ним, Фонтранж, прижимая к своему сердцу самое здоровое существо, какое только когда-либо производил мир, потерял сознание от восхищения и счастья. Жак оставался в Париже полгода; он вернулся к началу рыбной ловли, немного мрачный, но вскоре развеселившийся: в самый вечер своего приезда он поймал щуку десяти фунтов. Несколько дней спустя домашний доктор посетил Фонтранжа и сообщил ему под секретом, что у Жака в Париже было неудачное приключение и что он болен.

Отчаяние Фонтранжа было безгранично; его не утешали никакие уверения, что болезнь, в сущности, не страшна, что она излечима, что, в конце концов, это пустяки. Жак продолжал сиять красотой и здоровьем, строил всевозможные планы, успокоенный надеждой на скорое выздоровление, а Фонтранж худел и становился все мрачнее. Вид щук, которых приносили с реки, сжимал ему сердце. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Ему, безжалостно убивавшему охотничьих собак, заболевших воспалением глаз, лошадей, у которых были ссадины на коленях, ему, которого оскорбляло даже яблоко, испещренное пятнами, ему Париж, вместо идеального бессмертного ребенка возвратил сына, зараженного самым страшным ядом, убивающим человечество и вместе с тем самым вульгарным ядом. То обстоятельство, что Жак отстранялся от него, едва целовал его, избегал к нему прикасаться, ревниво охранял от него свои удочки, точно и щуки были больны, то обстоятельство, что при сборах на охоту нужно было брать в дорогу два стакана, производило на него впечатление, будто он сам зараженный. Тяготея всю жизнь к тому, что было здорово, почетно, красиво, он был наказан теперь главным образом тем, что остался один при крушении всех своих надежд среди накопленного им богатства, красоты, здоровья и бесполезных почестей, в то время как его сын навсегда должен был остаться среди презираемых. Каким образом он мог бы теперь соединиться с ним? Как стереть различие между ними? Он сделал для этого несколько робких шагов. Фонтранж, такой вычищенный, так наивно выхоленный и надушенный, никогда не приближавшийся ближе, чем на два метра к фермеру, теперь пытался говорить с рабочими на ферме, предлагая им сигары, пожимал руки пастухам, целовал их маленьких дочерей. Фонтранж, избегавший нищих из-за их запаха, теперь вертелся вокруг них, искал предлога прикоснуться к ним, иногда даже помогал нищему натянуть на себя куртку. Он старался приблизиться к труду и к нищете, точно эта прививка должна была сделать его равным Жаку. Страшное открытие особенно мучительно было именно весной. Каждый новый листочек на дереве, каждый луч солнца, молодой и блестящий, повергали Фонтранжа в отчаяние. Он принужден был выходить из комнаты, когда там произносили одно из тех слов, которые часто произносятся в июне: «брак», «гнездо», «выводок». Он худел, он становился слабым.

Врач утешал его, приводил ему в пример ряд великих людей, которые черпали в этой болезни свои вдохновения; называл ему книги, знаменитые комедии и даже научные изобретения, которыми человечество было обязано больным этой болезнью, убеждал его, что эта болезнь предохраняет от заболевания легкие, сохраняет гибкость суставов, что она не лишает больного даже веселости. Большая часть современных водевилей написана авторами, больными этой болезнью…

Фонтранж слушал, ничего не отвечая. Ему было стыдно за свое здоровое тело. Он готов был отказаться от него. Он действительно, находился сейчас в таком состоянии святости, в каком был его предок Салон де-Фонтранж, который в 1120 году из любви к человечеству расточал свои ласки прокаженным. Все те животные, которые внушали ему отвращение раньше, пауки, жабы, головастики, теперь казались ему связанными с ним узами равенства, он не презирал их больше. Он чувствовал себя их братом по дружбе или скорее, как ни грустно это сказать — по крови. Он стал пить понемногу; у него был приступ ревматизма, и это сделало его сначала почти счастливым. Он сообщил об этом сыну, который охотился в Солоньи, и очень радовался, что предстал перед ним похудевшим и побледневшим. Руки его сделались немного узловатыми; одно из его колен, можно надеяться, останется распухшим. Но когда, гордый этой болезнью, обезобразившей и приковавшей его к постели, он увидел приехавшего Жака, улыбавшегося, свежего и розового, он понял свою ошибку. Нет, ни ревматизм, ни тифоид, ни старость не могли создать ему тела, общего с его сыном. Тем хуже, — он не мог жить в этой чудовищной несправедливости. Тем хуже. Он вспомнил день своего детства, когда его пони расцарапал себе колени, и он в свою очередь сделал себе две раны на коленях. Жак не понимал, почему его отец старался брать его за руку, зачем он перемешивал ножи на столе. Прикованный мыслью к своей болезни, Жак обвинял в ней всех Фонтранжей, эгоистически оправдывая себя. Однажды утром, когда отец поцеловал его в лоб, Жак яростно повернулся к нему лицом, готовый сказать все…

Но решение Фонтранжа было принято. Эта страсть, которая привела его деда к самоубийству, деда этого деда к туберкулезу, ему не оставляла исхода, и он отправился в Париж.

Наступило лето. Это было лето 1914 года. Монархи — родственники Жака — решали судьбу Европы. Но Фонтранж никогда не читал газет. Выйдя из поезда, он провел весь день осматривая Сену; видел ее ребенком до Бара, молодой девушкой до Ромильи, а затем после какого-то непонятного несчастного случая, от которого и он пострадал, видел ее распластанной и размалеванной. Темнело, когда он пришел в отель. Сердце его сжалось, и он с трудом сдерживал слезы, открывая свои чемоданы и вынимая оттуда свое тщательно уложенное платье, безукоризненно чистое, надушенное — последнюю чистоту своей жизни, свой серебряный несессер с его наивными флаконами, наполненными бензойной настойкой, туалетной водой, все свои туалетные принадлежности, которые после пятидесятилетнего опыта получили дополнение в виде шелковой нитки для зубов и лака для ногтей.