Масорка - Густав Эмар

— Ты уже спала, не так ли? — приветствовал ее генерал, — Смотри, я на днях выдам тебя замуж за Вигуа, для того чтобы вы составили друг другу компанию и спали вместе. Мария-Хосефа пришла?

— Да, татита, она оставалась до половины одиннадцатого.

— А еще кто?

— Донья Паскуала и Паскуалита.

— С кем же они ушли?

— Мансилья их провожал.

— И больше никого не было?

— Пиколет.

— А-а!.. Carcaman!15 Он за тобой приударяет? Хм!

— Не за мной, а за вами, татита.

— А гринго16, этот еретик, не приходил?

— Нет, сеньор, у него нынче ночью музыкальный вечер, слушают какого-то замечательного пианиста.

— А кто его приглашенные?

— Все англичане, я полагаю.

— Ну, в таком случае надо думать, что они теперь в самом отменном виде.

— Хотите кушать, татита?

— Да, прикажи давать ужин.

Донья Мануэла удалилась во внутренние покои, Росас присел на край своей кровати, снял сапоги, обутые на босую ногу, нагнулся, достал из-под кровати старые стоптанные туфли и, предварительно обтерев ноги, обулся, затем, запустив руку за пазуху, отстранил тонкой работы плотную кольчугу, доходившую до бедер, с видимым наслаждением стал почесываться. Более пяти минут он занимался этим делом с чрезвычайным усердием, получая полнейшее физическое наслаждение: видимо, это был грубый, неотесанный человек, державшийся, несмотря на свое высокое положение, привычек простолюдинов.

Вскоре вернулась его дочь и объявила, что ужин подан.

Действительно, в ближайшей комнате стол был уже накрыт: ужин генерала состоял из солидного куска жареного мяса, жареной утки, большого блюда пирожных со взбитыми сливками и блюда dulces, то есть сластей. Что же касается вин, то перед одним из приборов стояли две бутылки старого бордо.

Старая мулатка, давнишняя и единственная кухарка Росаса, стояла с блюдом в руках.

Генерал пронзительным голосом позвал своего капеллана, который успел уже заснуть крепким сном, прислонясь спиной к стене кабинета его превосходительства, и затем сел за стол.

— Хочешь жаркого? — спросил он у дочери, кладя себе на тарелку огромнейший кусок мяса.

— Нет, татита.

— Ну, так кушай утку.

И пока девушка, отделив крыло утки и скорее из приличия, чем из желания, принялась разрезать его, сам Росас с ненасытной жадностью уничтожал кусок за куском сочное мясо, не забывая при этом запивать большим стаканом вина.

— Садитесь к столу, ваше преподобие, — обратился Росас к Вигуа, пожиравшему глазами расставленные на столе блюда.

Он не заставил себя просить вторично.

— Положи ему, Мануэла, — сказал генерал.

Девушка положила на тарелку котлету и передала ее мулату, который кинул на нее злобный взгляд, взгляд голодного зверя. Росас заметил этот взгляд.

— Что с вами, падре Вигуа? — спросил он. — Почему вы с такой ненавистью смотрите на мою дочь?

— Она дала мне только кость, — отвечал ворчливо-плаксивым голосом мулат, запихивая в рот громадную краюху хлеба.

— Что это значит? Как же ты не заботишься о том, кто должен на днях благословить твой брачный союз со славным португальским идальго, сеньором доном Гомешем де Кастро, который подарил вчера два золотых его преподобию?! Это очень дурно с твоей стороны, Мануэла, встань и поди поцелуй у него руку, чтобы он простил тебя.

— Хорошо, завтра я поцелую руку у его преподобия! — улыбаясь ответила девушка.

— Нет, не завтра, а сейчас.

— Ну зачем, татита? — взмолилась донья Мануэла не то серьезно, не то шутя, как бы не понимая действительного намерения отца.

— Мануэла, я приказываю тебе поцеловать руку у его преподобия.

— Нет! — решительно отказалась она.

— А я говорю, да.

— Ах, татита!

— Падре Вигуа, встаньте и пойдите поцелуйте ее прямо в губы.

Мулат послушно встал из-за стола, оторвал своими острыми зубами огромный кусок от своей котлеты и пошел обходить стол, Мануэла устремила на него свой взор, исполненный такого презрения, надменности и гнева, что эта безобразная масса не дерзнула подойти к ней ближе, если бы не присутствие грозного Росаса, который не терпел ослушания.

Итак, мулат приблизился к девушке, которая, чувствуя свою беззащитность в этот момент, закрыла лицо руками, чтобы уберечь себя от оскверняющего поцелуя, которому ее насильственно подвергал отец.

Но маленькие ручки не могли защитить всей ее головы, и мулат, которому гораздо больше хотелось есть, чем целоваться, удовольствовался тем, что приложился своими жирными губами к волосам девушки.

— Какая ж вы скотина, ваше преподобие! — воскликнул Росас, покатившись от смеха. — Разве так целуют женщин! А ты-то, ах ты лицемерка! Если бы то был красивый юноша, ты уж, наверное, не побрезговала бы им.

С этими словами он налил и выпил еще стакан вина, между тем как дочь украдкой утирала слезы, вызванные досадой и гадливостью.

Генерал ел с таким аппетитом, который по истине делал честь его здоровому желудку и удивительной поместительности последнего, а также мощной организации этого человека, на которого умственные труды и заботы ни мало не влияли. Жареное мясо, утка, пирожные и сласти — все было уничтожено генералом и не было заметно, чтобы аппетит его превосходительства сколько-нибудь уменьшился; в то же время генерал не переставал шутить и разговаривать с Вигуа, которому он время от времени бросал на тарелку какой-нибудь кусок.

Наконец он снова обратился к дочери, которая продолжала упорно хранить молчание, несмотря на то что, судя по игре ее подвижной физиономии, в головке ее роились тревожные мысли.

— Тебе был гадок этот поцелуй?

— Могло ли быть иначе? — воскликнула она раздраженно, — вас, кажется, особенно забавляет унижать меня с самыми низкими тварями, — что из того, что он сумасшедший или идиот? Эусебио ведь тоже дурак и сумасшедший, а из-за него я стала посмешищем всего города, когда ему пришла дикая мысль обнять и поцеловать меня на улице и когда никто не посмел остановить его, потому что он дурак и шут губернатора.

— Да, это правда, но ведь ты знаешь также, что я приказал всыпать ему двадцать пять плетей и что он до будущей недели просидит в тюрьме.

— Вот прекрасно! Что же, вы думаете, что, если вы так наказали его, мне можно забыть то дурацкое положение, в какое я была поставлена этим дураком?! Или же, если вы велели дать ему двадцать пять плетей, все перестанут судить и рядить обо мне и осыпать меня всякого рода насмешками?! Я понимаю, вы забавляетесь с этими шутами — ведь, они ваше единственное развлечение, — но те вольности, какие вы позволяете им со мной в вашем присутствии, делают их непочтительными ко мне везде, где бы я их ни встретила; я бы еще, пожалуй, согласилась равнодушно выслушивать то, что им вздумается говорить, но какое удовольствие вы можете находить в том, что они оскверняют меня своим прикосновением, которое меня так бесит и раздражает?