Журнал "Вокруг Света" №6  за 1997 год - Вокруг Света

Не дай Бог, какая-нибудь неполадка. Заводские специалисты давно распущены, разбежались по фирмам да частным мастерским. Правда, и командир, и старпом, и механик знают пока что, кого и откуда «высвистывать». Звонят, посылают ходоков. Дальше начинается торг: «А что дадите?»

Ремонтных денег ни у экипажа, ни у бригады, ни у кого на флоте нет. И спецы это знают.

«Дам риса, тушенки, шила (спирта)», — обещает командир. — «А шила сколько?» — «Вот столько». — «Приду».

Продукты для расплаты с ремонтниками офицеры выкраивают из своих пайков. Лишь бы не стоять у стенки, лишь бы выходить в море. Не зря «Бору» называют в Севастополе «кораблем единомышленников».

Шквальный ветер вздувает брезенты на соседних кораблях. Штормовая февральская мгла заволокла дамбу, белую подковку Константиновской батареи, выход из бухты. «Вира» может выходить практически в любую черноморскую непогоду. Ее корпус — катамаран — движется на совершенно новом принципе динамического поддержания на воде: мощные воздушные нагнетатели приподнимают корабль, резко уменьшая его осадку, но при этом он не летит над морем, как классическое судно на воздушной подушке, а несется в водоизмещающем режиме, Вой прогреваемых турбин пронизывает весь корпус. Вибрирует палуба, дрожат переборки. Три кота-крысолова с расширенными от ужаса глазами нервно бьют хвостами.

— Осторожнее! — предупреждает капитан 3 ранга Владимир Ермолаев. — Не берите на руки — вцепятся. Они на выходе дуреют.

Я обхожу котов-мореманов стороной. Зато корабельный пес Граф лежит как ни в чем не бывало на юте у флагштока и караулит в голубом соляровом дыму сходню.

Затея осмотреть «Бору» сверху донизу не увенчалась успехом. Несмотря на компактные размеры — 64 метра в длину, 17 — в ширину, — на корабле 197 различных помещений, выгородок, отсеков, кают, рубок, кубриков. Успели только заглянуть с заместителем командира Ермолаевым в машинное отделение да в ПЭЖ — пост энергетики и живучести, где за многопанельным пультом — в обиходе «пианино» — восседал инженер-механик старший лейтенант Голубков. Ему мало восхищения гостя, слегка ошалевшего от всего увиденного и услышанного на корабле XXI века, и он добивает его, то есть меня, замечанием профессионала:

— По энерговооруженности на тонну водоизмещения  «Бора»  самый  мощный  корабль в мире. У турок таких нет. Да и у американцев тоже.

Еще остается немного времени, чтобы спуститься в грохочущую преисподнюю эскадренного ракетоносца.

— Может, не стоит, а? — морщится мой гид.

— Стоит.

По вертикальному трапу спускаемся в стальную прорубь энергоотсека. Воздух, спрессованный чудовищным грохотом, больно бьет в уши. Чашки шумофонов не спасают, и матросы прибегают к старому испытанному методу — вставляют в уши мини-лампочки от фонариков. Это им, машинной вахте, приходится расплачиваться за рекордную скорость своим здоровьем.

Находиться здесь во время движения, среди бушующих в цилиндрах и трубопроводах энергий, давлений, напряжений, — жутковато. Техника до конца не объезжена, не зря «Бору» между собой моряки зовут «корабль — триста неожиданностей». В каждом выходе — риск боевого похода. Для этих парней — турбинистов, мотористов, электриков — что мир, что война. Смерть от выброса раскаленного масла или удара током для них более вероятна, чем гибель от ударившей ракеты. Я бы всем им выдавал удостоверения льготников, как «афганцам»...

Поднимаемся в ходовую рубку. Командир в ожидании последней команды оперативного ходит из угла в угол, как рысь по клетке. Тоскует и рулевой в кресле перед самолетного вида штурвалом. В буквальном смысле ждем у моря погоды: на открытом рейде шторм крепчает. Возьмут да и отменят выход, чего ради любимым детищем комфлота рисковать?

«Добро» на выход за боновые ворота получено!

Ну наконец-то!

Взвывают маршевые двигатели, и «Бора» ощутимо приподнимается из воды. В стеклянном полудужье лобовых иллюминаторов медленно плывет холмистая панорама Севастополя, увенчанная мономашьей шапкой Князь-Владимирского собора.

Сколько раз я выходил из Севастопольской бухты и на чем только не выходил — на водолеях и эсминцах, на яхтах и крейсерах-вертолетоносцах, но этот выход — особенный: в душе тихое, робкое ликование — жив Черноморский флот, жив, и пульс его прощупывается — вот он, бьется под палубой «Боры», под ее днищем.

Даже на малом ходу берега по оба борта проплывают непривычно быстро. Но вот сети боновых ворот остались позади, и взмятое «Борой» море понеслось за кормой пенной лентой.

Это не плавание — бешеный лет. Не килевая, не бортовая — вертикальная качка швыряет корабль вверх-вниз, выматывая душу, бьет по ногам мелкой тряской, напоминающей удары тока в старом мокром троллейбусе. Но — летим, а не идем! И в этом стремительном полуполете — военное счастье «Боры». На такой скорости она не успевает попасть в захват самонаводящихся ракет, ее не догонит торпеда, и даже взрыв потревоженной мины останется далеко за кормой. Зато восемь крылатых ракет, которые несет водолет, — оружие весьма внушительное. И от врага есть чем отбиться — на баке стоит 76-милли метровая скорострельная противоракетная пушка, а пара 30-миллиметровых зенитных автоматов вкупе с ракетой ПВО «Оса-м» позволяют вести поединок с воздушным противником.

— Одно плохо, — сетует командир, — не шибко грамотные после нынешней школы матросы не успевают за два года изучить нашу технику. Так что боеспособность корабля почти целиком лежит на плечах офицеров.

Да, в этом смысле «Бора» — корабль офицерский. Ведь бывали в лихие времена офицерские ударные батальоны.

«Боре», как кораблю 2 ранга, положен отдельный офицерский камбуз. Но весь экипаж питается из одного котла. Не ахти как густ этот котел: сам искал ложкой мясо в супчике, заправленном гречкой да картошкой, а на закуску — салатик из капусты, а на второе пюре с мясной крошкой да компот — штормовой — почти без сахара. Правда, на поход выдают шоколадку, просроченную, из немецкой гуманитарной помощи.

А корабль летит! Гребни волн уносятся, даже не успев поникнуть, будто кобры, застывшие, завороженные иерихонскими флейтами ревущих турбин.

— Еще три часа такого хода — и мы Черное море проскочим от берега до берега, — с плохо скрытой гордостью замечает командир.

Вот уж, воистину, какой же русский не любит быстрой езды! Эх, Гоголя бы в ходовую рубку!..

Возвращаемся под вечер, оставив тонущий алый шар солнца за кормой...

Где оно? На каких картах? А вон оно — поднимись на Владимирскую горку да окинь взором пушистую синь морского горизонта, бухты в ожерельях кораблей...

Севастопольские бухты — плавильные котлы времени... Сколько сражений в них разыгралось, сколько кораблей ушло в ил их сумрачных глубин — хватит на иное географически полноценное море.

Севастопольское море, раскаленное солнцем до голубого свечения; и эти скалы, выкрашенные временем в желтовато-ветхи и цвет древности, и эти корабли цвета морского далека...

Одинокая колонна, осененная бронзой орлиных крыльев, белой свечой стоит посреди рукотворного островка. Орел взлетает с нее на север — навстречу питерскому Медному всаднику, с руки которого взлетел и залетел сюда. Севастополь — детище Санкт-Петербурга. Град-отец передал ему в генах свои тайны, свой рок, свою судьбу, имена фортов и бастионов, моряков и корабелов. От колонны Затопленным кораблям до Александрийского столпа — устои российской истории. Их забытое ныне родство и в том, что плита с Присягой городу-полису на брегах Прекрасной Гавани («Клянусь Землею и Солнцем... Я буду врагом замысляющему и предающему или отторгающему Херсонес... или Прекрасную Гавань...»), плита с этой клятвой хранится в книжной сокровищнице на Невском проспекте.

Это и наша клятва, наша Присяга, возведенная умирающим адмиралом Нахимовым в императивный девиз: «Так отстаивайте же Севастополь!»

Южная бухта — первейшее и стариннейшее становище Черноморского флота. Ныне она вся в тесном ожерелье кораблей и судов, приткнувшихся к причальным стенкам. Пестрое разноцветье флагов: полощутся на ветру серпасто-молоткастые советские полотнища, рядом же синекрестные бело-синие андреевские, желто-голубые — украинские, темно-синие — вспомогательного флота, трехцветные — российские... «Все флаги будут в гости к нам». Да не в гости — как будто все у себя дома. У каждого корабля под килем по семь футов глубины, у каждого за кормой не одна тысяча миль. Но что там по курсу?

В самом дальнем — тупиковом углу гавани, куда сбегаются станционные рельсы, приткнулось между плавскладами и буксирами ободранное портовое суденышко с чуть видной надписью на борту — «Надежда»...

Николай Черкашин / фото Александр Кулешов