Слово о сыне - Анна Гагарина

Химию и биологию вела Елена Александровна Козлова, математику в пятом классе — Зинаида Александровна Комарова, в шестом Натан Вульфович Марьяхин, географию — Антонина Васильевна Иванова, а завучем была Ираида Дмитриевна Троицкая — депутат Верховного Совета СССР.

Но, пожалуй, в нашей семье больше всего звучало рассказов о Льве Михайловиче Беспалове. Это и понятно. Юра увлекался физикой, а Лев Михайлович с увлечением преподавал ее ребятам. Еще не встретившись с ним на родительском собрании, я уже хорошо представляла его по живым Юриным рассказам. Их физик служил в рядах Красной Армии, был не то штурманом, не то стрелком-радистом. Демобилизовавшись, пришел в школу, чтобы опять заниматься своим любимым делом. Ходил он в военном кителе, только без погон. Было ему лет тридцать. Лицо было доброе, но чуть сдвинутые брови делали его строгим.

В школе он вместе с Зинаидой Александровной Комаровой организовал технический кружок, в который Юра тотчас же записался. Ученики под руководством наставников сделали летающую модель самолета, смастерили бензиновый моторчик и как-то отправились на пустырь запускать свою модель. Разговоров о том, как эта машинка — «проворная, как стрекоза»,— взяла и полетела к солнцу, было не на один вечер!

— Хочу быть летчиком! — заявил Юра. Тогда к его словам мы отнеслись как к детскому лепету: кто из тогдашних ребят не мечтал летать!

В школе по подсказке Льва Михайловича прочел Юра книгу о жизни Циолковского. Любовь к этому человеку, восхищение его одержимостью, страстностью, бескорыстным служением идее космических полетов пронес сын через всю жизнь.

...Бывает, собираются у меня Юрины учителя, одноклассники, вспоминаем мы послевоенное время. Как-то я слушала, слушала, даже растревожилась: уж не очень ли идеально мой сын по рассказам выглядит? А ведь он, как все мальчишки в его возрасте, и баловной и шаловливый был.

Припомнила, как однажды пришли они с Бориской в дом, я глянула — ахнула: лица у них черные от копоти, а у Бориса и брови опалены. Я все поняла: самострелом баловались. В тот послевоенный год ребячьи карманы так и распирало от гильз, осколков снарядов, неразорвавшихся патронов. Сколько уж раз, извлекая это опасное «богатство» из сыновних карманов, стращала я их, предупреждала беречься. Боялась я этих игр: случались трагические истории, от взрывов дети гибли, оставались калеками, слепыми. Хотела я наказать сыновей так, чтобы на всю жизнь запомнили, но тут поглядела в Юрино лицо, вижу: сам все осознал. Только одно и сказала:

— Понял, что брат чуть глаз не лишился? Нельзя так!

Это еще в те дни было, когда Валя с Зоей не вернулись, поэтому я с горечью и добавила:

— Или у меня и без ваших игр горя мало?

Надо сказать, что после этого младшие мои ребята самострелом не баловались, хотя иной раз слышала — подсмеивались над ними товарищи. Насмешки сверстников перенести нелегко, но мальчишки держались.

Бывало, что убегут на рыбалку — нет их и нету. Забеспокоюсь я: мало ли что приключилось, мальчишки ведь шустрые! Ох, шустрые! Однажды так долго не возвращались, что искать пошла. Все берега Гжати исходила, до собора добежала. Нету! Домой совсем по темноте пришла, а они дома. Сидят за столом такие чинные, такие притихшие, что я сразу поняла: набедокурили.

Юра сразу же ко мне.

— Мама! Борискины ботинки пропали. Только он не виноват. Мы все берега облазили. Украли их.

У меня ноги подкосились. В послевоенное нелегкое время это была большая потеря. Ботинки только-только по ордеру купили. Как же, думаю, он в школу пойдет? Мне ребяток жалко, и как положение поправить — не знаю. Юра нашелся:

— Мы уж придумали. На носки галоши Зоины наденем — хорошо будет.— И эдак тихонечко да ласково: — Ты, мам, носки потолще свяжешь?

Ругать уж настроения не было. Видно же: ребята сами мучаются и переживают.

...Учителя тоже стали припоминать, что на уроках, случалось, Юра вел себя беспокойно: то кому-то подскажет, то руку тянет — отвечать хочет. Не без этого. Зинаида Александровна Комарова вошла однажды в их пятый, а на месте никого: ребята все на переменке «задержались», играли в салочки на улице, звонка «не слышали».

— Выхожу из дверей, а они такой гвалт подняли, что слов моих не расслышать! Бегают, меня будто не замечают. Еле-еле одного из них изловила: «А ну, сам крикни, что звонок, мне вас не перекричать!»

Елене Федоровне Луновой припомнился эпизод с планером. Было это, когда Юра еще в базовой школе учился. Как-то незадолго до окончания урока вошел в учительскую пожилой человек, был он явно чем-то рассержен, в руках держал какие-то покореженные деревянные детали. Протянув их Елене Федоровне, с гневом заговорил:

— Это что же такое происходит? Здесь школа или запретная опасная зона? Иду мимо — и вдруг из углового окна прямо на голову вот это падает.

Елена Федоровна разглядела «это» и увидела модель планера. Взяла заведующая школой «это» и пошла в класс. Ребята поднялись и, рассмотрев в руках Елены Федоровны модель, затихли.

— Чей это планер?

Минуту висела в классе напряженная тишина, а потом выступил вперед мальчишка.

— Хорошо, Юра Гагарин, что сознался,— сказала Елена Федоровна,— но завтра приходи с мамой.

— Я и сам все понял,— упрямо сказал Юра.— Маму волновать не надо.

...Но после рассказа Елена Федоровна добавила:

— Почему вспоминается другое? Конечно же, потому, что мы знаем, кем стал наш ученик. Потому что память человеческая сохраняет главное. Потому что Юра был шаловливым, но честным, открытым, добрым. Вот однажды проводил их отряд сбор про песню. Пели «Три танкиста». Я чувствую — вот-вот расплачусь: сын у меня танкистом был, погиб он. Ребята знали о моем горе, как-то я с ними поделилась. Когда запели про экипаж машины боевой, я своего Валентина вспомнила, а чтобы слез ребята не видели, ушла. Стою в коридоре у окна, слышу: дверь скрипнула — несколько ребят подошли ко мне. Юра остановился рядом. Вижу — утешить хочет, а слов нет. Вот так мы постояли-постояли... Успокоилась я, вернулись мы на сбор.

Другие учителя тоже подтвердили, что никогда в его шалостях не было вредности, злости, грубости или распущенности.

Не знаю, как поточнее определить это качество, но был Юра с детства по-особенному чутким, умеющим распознать, что человек чем-то обеспокоен, расстроен. Хоть был ребенком — знал: взрослый тоже теплоты ждет. Я, во всяком случае, теплоту эту ощущала. Оказывается, другие тоже замечали.

Однажды (было это уже после космического полета) Ольга Степановна Раевская меня спросила:

— А помните, Юра однажды на вечере, посвященном Международному женскому дню, читал отрывок из «Молодой гвардии» про мать, руки ее?