Призрак театра - Андрей Дмитриев

- Простите, я все больше - "Приму", - сказал он, возвращая сигарету Вендину. - От дорогих мне будет плохо.

Возле крыльца и на крыльце, в свете каретных фонарей, висящих по бокам крыльца, толклись, с актерами перемешавшись, зрители, не торопящиеся на электричку. Курили, перебрасывались фразами вполголоса и улыбались льстиво-снисходительно, словно ребенку, Шабашову. Он уж забыл о том, что ему хочется курить. Здесь, в свете фонарей, Фимочки не было, не видно было Мовчуна, а что до импресарио - его лицо он не успел запомнить, и, чтобы время попусту не тратить, не выискивал... Во тьме аллеи, куда свет не доставал, роились, вспыхивая и мерцая, огоньки сигарет: спешащие на электричку зрители шли в сторону поселка и курили наспех на ходу. И Шабашов едва не бросился за ними, но странный крик из-за угла его остановил, похолодеть заставил - он поспешил туда, на крик.

Там, за углом, на самой кромке света, обняв одной рукой за плечи приунывшую, растерянную Машу, едва ли не облокотившись об ее плечо, пел, а вернее, вскрикивал речитативом Серебрянский:

- Вре-емя изменится!.. Го-оре развеется!.. А се-ердце усталое счастье узнает вновь!..

Поодаль с выражением тупой тоски в глазах переминался с ноги на ногу Тиша, и Шабашов, не вслух досадуя: "Чего ты мнешься? Хочешь ему двинуть двинь!", - спросил его:

- Вы режиссера видели?

Тиша вяло показал рукой во тьму, и Шабашов шагнул туда - пошел вдоль боковой стены театра в глухую, заднюю часть парка.

Он их не видел, но стоял так близко, замерев в сырых кустах, что слышал их дыхание, шелест шагов и шорох их одежд. Их голоса были негромки, даже сонны, и это успокоило немного Шабашова.

- ...А Зина где, подружка где, из Луги?

- Зина не приехала.

- Не понимаю, все равно не понимаю.

- Я говорил тебе давно - нам надо бы поговорить. Не мог же я - по телефону...

- Давно? У вас это давно?.. Когда я был в Америке - уже тогда?

- Нет, не тогда еще. Я называла тебе всех, кто был со мной, пока ты был в Америке.

- Я все равно не понимаю. Я почти сутки хоронил тебя...

- После того, как ты звонил из автомата, мы отключили телефоны. Мы не смотрели телевизор. Мы не выходили из номера. Мы ничего не знали. Долго ничего...

- Курьез и трепет. Мир рушится, страна рыдает, а парочка влюбленных не вылазит из койки и знать ничего не знает.

- Егор, при чем тут койка? Тут не просто койка... Мы разговаривали. У нас со Стефом долго не было возможности как следует в тиши поговорить.

- О чем так долго разговаривать?

- О нас. О нас с тобой. И о тебе.

- Вот это зря... Вот это вы - напрасно! Вот обо мне - увольте; обо мне не нужно было говорить!..

- Держи себя в руках.

- Держу. Тем более что больше некому держать меня в руках.

- Да, брат, мы говорили о тебе. Мы будем помогать тебе во всем; мы так решили, даже если ты вдруг будешь против. Я тебя знаю, брат: ты поначалу будешь против.

- Не смеши меня, Стеф!

- А ты не смейся.

- А ты не смеши.

- Отлично, смейся, если хочешь, но я... мы с Серафимой будем продюсировать тебя. Ты сам выберешь пьесу... Ты хотел ставить "Лира"? Мы сделаем, какого хочешь, "Лира". Мы снимем помещение, где хочешь. Актеров пригласим, каких ты только пожелаешь. Я знаю, где взять деньги, я готов пойти ва-банк, а Серафима знает, как с тобой работать... Пусть даже ты меня и пустишь по' миру - я прокачу по миру твой спектакль, я обещаю.

- И помещение снимем?..

- И помещение!

- И декорации построим?..

- И построим!

- И музычку подложим?..

- Егор, веди себя прилично!

- Я веду себя прилично, Серафима. Мы все ведем себя прилично - в меру понимания приличий. Прилично ли мне будет, Стеф, просить тебя?

- Проси.

- Иди, брат, погуляй пока. Помысли иль пощебечи с людьми. Вы с Серафимою уже наговорились - и еще наговоритесь. Теперь и мы поговорим немного напоследок. Иди, Стеф, не волнуйся за нее.

- Иди, Стеф, не волнуйся за меня.

Тот, слышно было, чуть помедлил, листьями бесцельно пошуршал, потом послышались его шаги; и скоро стихли. Мовчун и Фимочка молчали. Шабашов слушал ветер, грохотавший над полями, затем послышался надсадный звук товарняка, который шел, толкая луч прожектора перед собой с востока и на запад, потом и луч пропал, и звук, и ветер стих, кустарник стал недвижен, и такая встала тишина, что Шабашова испугало ожиданье разговора, как если б он ждал выстрела. И он, как мог, неслышно удалился, ступая, словно сеттер на охоте, и скоро был в фойе театра. Все зрители разъехались, немногие актеры, что остались, тоже готовились, друг друга вяло поторапливая, идти на станцию; уставший, стоя засыпающий Шамаев никак не мог попасть руками в рукава пальто.

В креслах фойе сидели Некипелова, Охрипьева и Стефан Вукотич - впервые Шабашов сумел подробно разглядеть его лицо. Избранник Фимочки был смугл, с чуть удлиненным подбородком, высоким лбом под жестким черным ежиком волос, с чуть выпуклыми, однако же полуприкрытыми и хмурыми глазами.

- ...Вот мы с одной подружкой все молились за нее, молились, вздыхая, говорила Некипелова, - а я, как увидала Фиму с вами, - гляжу, гляжу, глазам своим не верю и говорю подружке: отмолили.

- Ну, спасибо, - сказал, не зная, что сказать, Вукотич.

- Скажите, а пиджак у вас - это Армани или Версаче?

Он удивленно, словно видел на себе этот пиджак впервые, попробовал на ощупь лацкан и признался:

- Я не в курсе. Купил какой понравился, со скидкой.

- А можно вас еще спросить? - встряла Охрипьева. - Вы с Серафимой где поселитесь - в Белграде или в Москве?

- Пока не знаем, - ответил Стеф. - В Москве, возможно. Может быть, и в Риме - там у меня квартира. Или в Берлине, там мой офис... В Белграде у меня нет дома; я там бываю очень редко, по делам.

- Но я тогда не понимаю, Стефан, кто вы у нас будете? - спросила озадаченно Охрипьева. - Вы у нас серб или хорват?

- Я югослав, - ответил вежливо Вукотич.

Тут Шабашов услышал, вздрогнув: "Дед, вы идете или остаетесь?". Ответил, обернувшись:

- Сейчас иду, но вы меня не ждите, - и, суетливо семеня, протиснувшись в дверях между Шамаевым и Селезнюком, заторопился снова в парк, как если б что-то в парке важное забыл.

- ...Не я тебе, Егор, нужна, тебе нужна белесая собака, которую ты выдумал.

- Не выдумал, зачем мне врать?

- А кто рассказывал, как еще в детстве приучил себя болтать с тенями? Как заикался, избегал живых людей, гулял по Хнову и поначалу сам с собою вслух болтал? Кого родители пугали, что их сынок сойдет с ума, если навеки не избавится от этой вредной привычки?.. Кто, испугавшись, что сойдет с ума, завел себе несуществующих, воображаемых попутчиков?..

- Собака здесь при чем?

- ...Ты с ними с детства разговаривать привык, без них ты с детства жить не можешь. В детстве был Тим - ты мне рассказывал о Тиме, и как ты обижался на него, когда тебе казалось, что этот хновский призрак Тим тебя превратно понимает, и если соглашается с тобой, то лишь затем, чтобы не ссориться, подольше оставаться в твоем воображении?.. Кто был еще? Кто там еще с тобой бродил?

- Но ты-то тут при чем?

- При том, Егор... Я у тебя была как Тим и как белесая собака: необходимый и покорный собеседник, а то, что я живая, а не призрак, скорее уж мой недостаток...

- Прости меня, но я не помню, чтоб я хоть раз пенял тебе на недостатки...

- А это потому, что недостатки, убеждения свои, капризы, вкус и запах - тени иметь не полагается.

- Я всегда уважал твои убеждения. И я люблю твой запах.

...Глаза привыкли к темноте, в ней проявились понемногу Серафима, и Мовчун, и согнутая ива, на которой, глядя вниз, в поля, они сидели, прислонясь друг к другу, вдвоем укрывшись светлой курткой Серафимы. Они слегка раскачивали иву, слова звучали в такт ее качанию, и куртка, укрывающая их, крылом вздымалась в темноте и опускалась; у Шабашова, замершего позади в объятиях колючего и мокрого куста, глаза слезились и кружилась голова.

- ...Тогда зачем ты позвала меня?

- Ты сам приехал.

- Нет, ты звала, я это в себе слышал.

- Ну, хорошо, звала. Любила потому что. И благодарной я тебе была за те две недели. Ты мало разговаривал со мной тогда, но я тогда себя раскрыла и поняла. Стала собой.

- Ты правду говоришь?

- Я стала взрослой и свободной благодаря моей любви к тебе. Свободной даже от тебя... Но не от твоего театра. Я буду с ним, пока ты не прогонишь. Я верю в твой театр.

- В этот амбар, который ты устроила вдали от всех дорог?

- В амбар, который ты устроил в своей голове.

- Тогда не понимаю. Чем я-то тебя не устраиваю?

- Ты как сомнамбула, Егор. Ты принимаешь все как есть, даже сейчас. Нельзя сказать: ты равнодушен ко всему, но ты всему покорен. Жизнь, так жизнь. Смерть, так смерть... Что будет, то и будет. Тебе все время нужен поводырь. Я остаюсь твоим поводырем - но я с тобой не остаюсь.

- Я фаталист, тут ты права... Ну что ж, прощай, моя любовь; авось привыкну.

- "Авось" и "фатум", милый, - не синонимы.

...Казалось Шабашову, будто холод, поднявшийся от вымокших ботинок по ногам, вчистую выел тело; и что не он уже стоит, как тать, в ночи и слушает усевшихся на иву - одна лишь его кожа, наполненная стылой пустотой. Никогда он не бывал так легок, и легкость никогда еще такой безрадостной и грустной не была. Не в силах повернуться и уйти, и даже шевельнуться, как если бы малейшее движение рассыпало его пустую оболочку, вслед каждому услышанному слову, что уплывало, прозвучав, во тьму, он с грустью посылал, прощаясь с ними навсегда, как с посторонним и ненужным шумом, остатки своих помыслов о Фимочке. Он понимал, что нужно уходить, но мысль о том, куда и как идти, как дальше двигаться, дышать, курить, играть, разогревать и есть еду, и разговаривать, и спать, и просыпаться вновь, была невыносимой, и, словно прячась от нее, он продолжал стоять, как полый легкий камень.