Компаньоны - Роберт Энтони Сальваторе

Что до Реджиса, это был второй шанс, о котором он отчаянно, безнадежно мечтал. Ибо так долго он таскался вслед за остальными, был не героем-спасителем, а тем, кого спасают. Он не мог не думать о том, кто среди Компаньонов из Мифрил Халла слабое звено.

Довольно, решил он.

На этот раз все будет иначе.

Он только что держал Кэтти-бри за руку, и вот она исчезла. Только что был в весеннем лесу, и леса тоже нет.

Он шел, а теперь он плывет.

Казалось, он очутился среди звезд, в мире, где все вокруг белое и коричневое, и так много синевы внизу, и ощущение свободы, даже большей, чем когда у него было смертное тело, большей, чем когда-либо. В тот миг Реджису, поглощенному небесными сферами, казалось, что он может вечно парить так и быть абсолютно счастливым.

Мир увеличивался. Так ему показалось, пока он не понял, что падает, погружается вновь в атмосферу Торила, но он не боялся. Он увидел очертания огромной земли Фаэруна, Побережья Мечей, вдоль которого много раз плавал и хорошо знал его, Серебряных Земель и затем Внутреннего моря, огромнейшего озера с изрезанной береговой линией с множеством выступающих полуостровов и длинных бухт.

Он очутился в воде, и не было ощущения, что он плывет или погружается, он словно слился с ней, стал таким же текучим, легко скользящим среди волн безо всяких усилий.

Реджис наслаждался путешествием, радостно взволнованный этим царством стихий. Он предположил, что это еще один дар Миликки, поскольку не знал о своем генетическом наследии, не знал, что в своем возрождении возвращается к самым истокам. Он считал, что двое его компаньонов парят так же, как он, но ошибался, поскольку это был только его путь, уготованный специально для того хафлинга, которым ему предстояло стать.

Тьма окружила его, глухие мягкие стены крепко сжали со всех сторон, прижав руки к груди. И все же ему казалось, что он по-прежнему в водах Внутреннего моря, и стук собственного сердца отдавался у него в ушах. Тук-тук.

Нет, это не удары его сердца, понял он к своему ужасу и облегчению.

Он находился в матке.

Сердце принадлежало его матери — или эту женщину надо считать его суррогатной матерью? Он не знал наверняка, не мог решить. Не здесь, не теперь, поскольку сейчас ему хотелось лишь одного: бороться и извиваться, пока не очутишься на свободе. Стены вокруг шевелились, сжимая его, сдавливая, выталкивая, побуждая искать путь наружу.

Стук сердца нарастал, становился громче и быстрее, громче и быстрее.

Он услышал голоса внешнего мира, крик боли, призыв другого голоса, более низкого:

— Ну же, выходи!

Стены из плоти стискивали его, выдавливали, подгоняли. Он отчаянно дергался и бился, сознавая, что это миг его рождения, и зная, инстинктивно и рефлекторно, что должен выбраться наружу.

Стук сердца усилился. Издалека донесся еще один вопль, сопровождаемый еще более отчаянными мольбами и криками.

Тук-тук. Тук-тук.

Мышцы напряглись, сдавливая его еще крепче.

Тук-тук. Тук-тук.

Он понимал, что зажат слишком крепко, слишком сильно, крики слишком безнадежны.

Тук-тук. Тук-тук.

Еще один вопль. Что-то было не так, он чувствовал.

Тишина.

Темнота.

Стены из плоти вокруг него не двигались.

Он тянулся и царапался, не в силах сделать вдох. Он пытался извиваться и бороться, но не мог. Одна рука его была вытянута над головой.

Он ощутил укус лезвия, но не мог вскрикнуть, и рука его соскользнула вниз, и жидкость в его гробнице приобрела медный привкус.

Но вдруг стены отверзлись, разошлись вслед за лезвием ножа, и его освободили, вытащили из матки, его гробницы, и грубо перевернули вверх тормашками, и сильно шлепнули по спине. Он отфыркивался и давился, потом закашлялся и закричал. Он не мог не кричать, перепуганный, сбитый с толку.

В этот суматошный миг он еще не знал, не понимал, что его новая мать мертва.

***

Он чувствовал, как по нему ползают насекомые, но не мог управлять своими маленькими ручками настолько хорошо, чтобы прихлопнуть их.

Это всего лишь досадная помеха, твердил он себе днями и темными ночами напролет, поскольку это были просто клопы и тараканы и им подобные, те же самые, от которых он страдал в Калимпорте. Сказать по правде, насекомые были наименьшим из зол в той обстановке, где очутился младенец Реджис. Он не мог особо двигаться — даже голова его была чересчур тяжелой, чтобы поворачивать ее набок, лежа на спине, — но достаточно разглядел свое ветхое жилище, чтобы понять: его новая семья, состоявшая, похоже, лишь из него самого и его отца, пребывала в абсолютной нищете.

Это был не дом, даже не лачуга, а просто груда веток, уложенных наподобие шалаша в обветшалой части какогото грязного города. За ним ходила потная нянька, но она появлялась редко, дважды в день по его подсчетам, и он валялся среди собственных испражнений, с бурчащим от голода животом, а по нему ползали насекомые.

Сквозь прорехи в наскоро набросанных ветках Реджис видел небо и отметил, что оно почти всегда серое. А может, так казалось его младенческому зрению, лишь пытающемуся обрести ясность и четкость.

Но дождь шел часто, это он знал, вода капала прямо на него.

Если бы на нем была одежда, она вечно была бы влажной.

Так хафлинг лежал однажды утром, весь мокрый от мелкого дождя, так что кожа его блестела в рассеянном дневном свете, и изо всех сил пытался совладать с собственной рукой, чтобы смахнуть особо надоедливую мошку, когда громкий хруст известил его о том, что он не один.

К нему подошел отец, возвышаясь над ним, лежащим в самодельной кроватке, представлявшей собой просто кусок гнилого дерева с воткнутыми по краю палками, чтобы ребенок не скатился.

Реджис внимательно разглядывал мужчину, его грязное лицо, отмечая недостающие зубы, остекленевшие глаза и неряшливые волосы. Годы сломили его, хоть он был и не слишком стар, понимал ребенок, который не был ребенком. Он уже видел такое прежде, много раз, на улицах Калимпорта, в его первой юности, примерно полтора столетия назад. Постоянная борьба за выживание, беспомощность, и нет выхода, и некуда бежать; все это было тут, навсегда вытравлено на лице этого хафлинга, стоящего над ним: уныние, беспомощность и отчаяние.

Удивительно сильные руки протянулись, схватили Реджиса и легко вытащили из кроватки.

— Будем надеяться, что ты сын своей матери, — сказал отец, перекинув младенца через плечо, и быстро вышел из дому.

Реджис впервые увидел город, и он