О нас троих - Андреа Де Карло

Мизия глубоко вздохнула и повернулась ко мне; у нее был такой же взгляд, как когда Марко подначивал ее стать главной героиней фильма.

— Ливио, — сказала она, — ты потрясающе рисуешь. Почему ты не займешься этим, вместо того чтобы чувствовать себя носильщиком при Марко?

Я не ожидал такого искреннего, дружеского участия; оно побуждало меня принять, наконец, твердое решение, и я сказал: «В каком смысле?»

— В смысле, что ты должен рисовать. Рисовать и выкинуть из головы все остальное. Выкинуть из головы фильм, да и крестовые походы тоже.

— А как же Марко? — спросил я, чувствуя себя хвастуном, которого подталкивают к трамплину, откуда он совершенно не собирался прыгать.

— Марко поймет, — сказала Мизия. — Если ты объяснишь, что тебе это нужно. Ты же видишь, насколько он поглощен фильмом, ему сейчас ни до чего.

— Но рисование — не работа, — сказал я, и мой голос в жестяной коробке машины прозвучал ужасающе громко. — Оно не имеет никакого отношения к реальности.

— Не думай об этом. — Мое упрямство стало выводить Мизию из себя. — Думай о рисунках. И, бог мой, не ограничивайся одними миниатюрами. Пиши большие картины, полотна. Красками. Давай же. Не бойся.

— Я не боюсь, — сказал я, уже жалея, что только что по собственному желанию отказался от участия в съемках.

— Вот и хорошо, — сказала Мизия. — Тебе уже двадцать три года, пора заниматься тем, чем действительно хочется.

Тем временем мы добрались до ее дома; я был в таком смятении, что чуть не угробил оба правых колеса, налетев на бордюр, протянул руку, чтобы не дать Мизии стукнуться головой, и тут же отдернул, испугавшись, что мой жест покажется ей двусмысленным; она расхохоталась.

14

Я, конечно, всегда легко поддавался чужому влиянию, но Мизия Мистрани оказалась первой, кто так неожиданно просто указал единственный путь, по которому мои ноги могли шагать сами собой, торопливо или лениво, в зависимости от настроения. Поздно ночью, несмотря на усталость и сумятицу в голове из-за фильма Марко, я, едва придя домой, немедленно достал лист бумаги размером метр на полтора, карандаши, кисти, поставил пластинку Rolling Stones «Let it Bleed» и начал рисовать.

Почти не задумываясь, я провел линию карандашом, потом вдруг перешел на акварель, легкие прикосновения кисти оставляли за собой на пористой бумаге водянистые разноцветные полосы и озера. Получалось что-то вроде сильно смазанного пейзажа, непривычные холмы, увиденные из окна мчащейся на полной скорости «феррари», уносящиеся вдаль, в убегающую перспективу, облака, поля, деревья, животные. Это не шло ни в какое сравнение с маленькими полубезумными акварельками, которые я писал до сих пор; я, как ненормальный, рисовал до полшестого утра, подкрепляясь разве что парой сигарет с травкой, несколькими кусочками швейцарского шоколада да бесконечно повторяющимися открытыми аккордами Кита Ричардса.[15]

Время от времени перед моим мысленным взором возникала Мизия, как она смотрела на меня, сидя в моем «фиате» у своего дома, я снова ощущал ее настойчивую искренность, передающиеся мне волны нетерпения. Мне казалось, что я рисую главным образом для нее, чтобы удивить ее, показать, что и я на что-то способен; и чем дальше, тем больше сам удивлялся тому вдохновению и энергии, какие вкладывал в картину, тому яростному напряжению, какое толкало меня вперед.

В шесть утра я прикончил швейцарский шоколад, потом полчаса полежал в ванне, совершенно не чувствуя усталости: я так возбудился, работая, что никак не мог прийти в себя.

В семь утра я, как обычно, заехал за Марко. Он уже ждал меня у подъезда, ходил взад-вперед по тротуару, целиком поглощенный мыслями о фильме. В машину он сел с таким естественным и спокойным видом, что мне стало не по себе: ему и в голову не приходило, что я могу куда-то от него деться. Я почувствовал себя предателем; забыл все, что собирался ему сказать о своем уходе.

Он хлопнул меня по руке и сказал:

— Я нашел квартиру.

— Как квартиру? — довольно тупо спросил я.

— Так, квартиру, — повторил он. — Вчера вечером возвращался со съемок, увидел объявление и договорился, что утром зайду посмотреть.

Я не верил своим ушам: мне уже давно казалось, что он никогда не сумеет наладить столь прочную связь с практической жизнью. Но и в этом сказалось влияние Мизии: она побуждала его быть взрослее и свободнее, изумлять самого себя и других своими дремавшими до сих пор способностями.

— А деньги? — спросил я.

— Она недорогая, — сказал он таким тоном, словно я силой пытался стащить его с небес на землю. — В любом случае это неважно. Я что-нибудь придумаю.

Казалось, он очень долго стоял на месте, представляя себе, что бежит, а теперь, наконец, взял и побежал: он не мог ждать ни секунды.

Я отвез Марко по нужному адресу, это оказалось недалеко, и сонная сухопарая хозяйка проводила нас на последний этаж старого многоквартирного галерейного дома. Изначально это был чердак, почти непригодный для жилья, с таким низким потолком, что выпрямиться удавалось лишь под центральной балкой. Вся обстановка состояла из жуткого вытертого паласа коричневого цвета, газовой плиты, полутораспальной кровати и двух стульев, там пахло сыростью и табаком, крыша протекала, а от северной стены дуло. Марко осмотрелся, сказал вполголоса:

— Вот тоска.

— Наверно, можно как-то это поправить, — сказал я, пытаясь понять, каким образом.

— Я не имел в виду этот дом, — сказал Марко. — Любой дом. Тоска заранее известной, стоячей жизни.

Но благодаря фильму он нашел новое убежище от заранее известной, стоячей жизни, территорию, где он был недосягаем для законов физики и правил реального мира. Я увидел в его взгляде нетерпение, пока мы в нерешительности бродили по бывшему чердаку, его выдуманная история обрастала тысячей новых деталей.

— Да-да, хорошо, — сказал он сухопарой хозяйке. Подписал бумагу, которую она держала наготове, но слушать объяснения по поводу плиты, ключей и еще чего-то ему совершенно не хотелось, и он сказал: — Нам пора, нас уже ждут.

Мы помчались вниз по лестнице с такой скоростью, будто хотели сбежать отсюда навсегда, мы смеялись и топали по ступенькам, он сбивчиво рассказывал, какие новые идеи для фильма пришли ему в голову за ночь. Я вспомнил, сколько раз мы вот так убегали откуда-нибудь, радуясь, что нам не нравится одно и то же, и чувствуя себя от этого сильнее и ближе. Я не понимал, откуда у меня могло взяться желание бросить фильм и рисовать картины для самого себя; мне уже казалось, что Мизия направила меня по ложному пути, все представлялось совсем иначе, чем час назад.

Но по дороге к дому Панкаро, когда мы ехали по внутреннему кольцу, его взгляд стал настолько отсутствующим, что я вдруг выпалил:

— Знаешь, я, наверно, не смогу больше работать над фильмом.

Он повернулся и взглянул на меня: я видел, с каким трудом он сосредоточился на моих словах.

— Почему? — сказал он.

— Просто я стал много рисовать, — собственный голос казался мне отвратительным, фальшивым, срывающимся, словно я скрывал какие-то темные замыслы.

— С каких пор? — спросил Марко.

— Со вчерашней ночи, — сказал я, все больше поддаваясь сомнениям. Но потом мне вспомнился прошлый вечер, и как мы с Мизией разговаривали, и как у нее блестели глаза. — Но я хочу этим заниматься. Мне это нужно. Сейчас это важно для меня.

Марко кивнул, глядя в сторону, сказал:

— Конечно. Тебе виднее.

— Но я не хочу тебя подводить, — самое трудное было позади, и я опять заговорил громко. — Как же свет и все остальное?

— Это не проблема, — сказал Марко. — У нас уже все налажено. Мы уже далеко продвинулись. Теперь нас не остановить.

Весь остаток пути я косился на него, пытаясь по его профилю понять, сколько в его мыслях было разочарования, сколько понимания, а сколько — облегчения.

15

Я рисовал весь день, и мало-помалу во мне проснулась настоящая одержимость, только я, в отличие от Марко, снимающего фильм, не мог поделиться ею с другими. Наверно, подобное наваждение охватывает каменщика, который кладет кирпичи под палящим солнцем: мои руки занимались делом, в голове не было ни единой мысли, кисточки, казалось, рисовали сами по себе. От акварели я перешел к темпере, чтобы получить более насыщенные, сочные цвета; взял кисти потолще и листы побольше. Я вкладывал в картины всю, какую мог, физическую и эмоциональную энергию и почти не вкладывал энергии умственной, и все же получал неведомое ранее удовлетворение: оно было в тысячу раз сильнее, чем когда я учился в университете, или придумывал вместе с Марко всякие фантастические проекты, или бесцельно и безрадостно болтался на задворках его фильма. Иногда меня мучила совесть из-за того, что я бросил его без предупреждения; а иногда мне казалось, что так я могу хотя бы отчасти перекрыть чувство своей ненужности, которое рождали во мне его отношения с Мизией.