Красный сфинкс - Александр Дюма

— Мантуя, — ответил паж.

Граф сделал Галюару знак отойти и, повернувшись к тому, кто должен был стать его проводником, спросил:

— Значит, я должен следовать за тобой, милое дитя?

— Да, господин граф, если вам угодно, — отвечал паж таким нежным голосом, что у принца сразу возникло сомнение: не женщина ли перед ним?

— Тогда, — продолжал он, не решаясь обращаться на «ты» к непонятному спутнику, — будьте добры указать мне дорогу.

Эта перемена в словах и тоне графа не ускользнула от того (или той), кому они были адресованы. Паж насмешливо взглянул на него, даже не дав себе труда подавить смешок, потом кивнул и пошел впереди.

Они прошли по подъемному мосту благодаря паролю, тихонько сказанному пажом часовому, потом миновали ворота Лувра и направились к северному углу дворца.

Подойдя к калитке, паж взял плащ на руку, чтобы была видна его светло-желтая с голубым ливрея, и, изо всех сил стараясь говорить мужским голосом, произнес:

— Свита госпожи принцессы.

Но, сняв плащ, паж вынужден был открыть свое лицо, и на него упал луч фонаря, освещавшего калитку. По пышности белокурых волос, падающих на плечи, по голубым глазам, лучившимся хитростью и весельем, по тонкому и насмешливому рту, столь щедрому и на укусы, и на поцелуи, граф де Море узнал Мари де Роган-Монбазон, герцогиню де Шеврез.

Он быстро подошел к ней и на повороте лестницы спросил:

— Дорогая Мари, герцог по-прежнему оказывает мне честь своей ревностью?

— Нет, милый граф, особенно с тех пор как он знает, что вы влюблены в госпожу де ла Монтань и готовы ради нее на любые безумства.

— Отличный ответ! — рассмеялся граф. — Вижу по вашему уму и по вашему лицу, что вы по-прежнему самое остроумное и самое очаровательное создание на свете.

— Если бы я вернулась из Испании только для того, чтобы услышать лично от вас этот комплимент, — поклонился мнимый паж, — я не жалела бы о путевых издержках, монсеньер.

— Ах, да, мне казалось, что после приключения в амьенских садах вы были изгнаны?

— Была доказана невиновность как моя, так и ее величества; по настоятельной просьбе королевы господин кардинал соблаговолил простить меня.

— Безо всяких условий?

— С меня потребовали клятву больше не вмешиваться в интриги.

— И вы держите эту клятву?

— Неукоснительно, как видите.

— И ваша совесть вам ничего не говорит?

— У меня есть разрешение папы.

Граф расхохотался.

— И потом, — продолжал мнимый паж, — какая же это интрига — провести деверя к невестке?

— Милая Мари, — сказал граф де Море, целуя ей руку с любовным пылом, унаследованным им от короля, своего отца, и, как мы помним, проявившимся в первые же минуты свидания с мнимой кузиной в гостинице «Крашеная борода», — милая Мари, вы, наверно, приготовили мне сюрприз и ваша комната находится на пути в спальню королевы?

— Ах, вы, несомненно, самый законный из сыновей Генриха Четвертого — все остальные только бастарды.

— Даже мой брат Людовик Тринадцатый? — смеясь спросил граф.

— Прежде всего ваш брат Людовик Тринадцатый, Господь его храни! Ну почему у него нет в венах хоть чуточки вашей крови?

— Мы от разных матерей, герцогиня.

— И, кто знает, может быть, от разных отцов.

— Послушайте, Мари, — воскликнул граф де Море, — вы очаровательны, я должен вас поцеловать!

— Вы с ума сошли? Целовать пажа на лестнице! Вы что, хотите погубить свою репутацию, тем более что вы приехали из Италии?

— Да, решительно мне сегодня не везет, — сказал граф, выпуская руку герцогини.

— Вот это мило! — сказала она. — Королева посылает к нему в гостиницу «Крашеная борода» одну из самых красивых наших женщин, и он еще жалуется!

— Мою кузину Марину?

— Да, да, «мою кузину Марину».

— Ах, черт возьми! Не скажете вы мне, кто такая эта обольстительница?

— Как! Вы ее не знаете?

— Нет!

— Вы не знаете Фаржи?

— Фаржи, супругу нашего посла в Испании?

— Именно. Ее поместили к королеве после пресловутой сцены в амьенских садах, о чем я вам только что говорила; мы все тогда были изгнаны.

— Что ж, отлично! — расхохотался граф де Море. — До чего же хорошо охраняют королеву! В изголовье ее постели герцогиня де Шеврез, в ногах — госпожа де Фаржи. Ах, бедный мой брат Людовик Тринадцатый! Признайтесь, герцогиня, что ему не везет!

— Ну, знаете, монсеньер, вы становитесь восхитительно-дерзким! К счастью, мы уже пришли.

— Уже пришли?

Герцогиня достала из кармана ключ и отперла дверь, ведущую в темный коридор.

— Вам сюда, монсеньер, — сказала она.

— Я надеюсь, вы не намерены заставить меня туда войти?

— Наоборот, вы туда войдете, и притом один.

— Что ж, меня ведь поклялись убить. У меня под ногами окажется какой-нибудь открытый люк — и прощай Антуан де Бурбон. Впрочем, я не много потеряю: женщины так плохо ко мне относятся!

— Неблагодарный, если бы вы знали ту, что ждет вас на том конце коридора…

— Как, — вскричал граф де Море, — в конце этого коридора меня ждет женщина?

— Это третья за нынешний вечер, а вы еще жалуетесь, прекрасный Амадис!

— Нет, я не жалуюсь. До свидания, герцогиня.

— Не забудьте про люк.

— Мне все равно: рискую!

Герцогиня заперла дверь за графом, оказавшимся в полнейшей темноте.

Мгновение он колебался и, не имея ни малейшего представления о том, где находится, хотел было вернуться, но его остановил звук ключа, запиравшего дверь на два оборота.

Отбросив сомнения, граф решил довести приключение до конца.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Прекрасная герцогиня сказала, что я законный сын Генриха Четвертого, нельзя же заставлять ее лгать.

И он ощупью двинулся к противоположному концу коридора, затаив дыхание и вытянув руки вперед.

Сделав в беспросветной тьме (не без опасений, какие испытывает в потемках самый храбрый человек) десятка два шагов, он услышал приближающийся шелест платья и чье-то дыхание.

Он остановился. Шелест и дыхание тоже замерли.

Пока он думал, как ему обратиться к этим очаровательным звукам, неожиданно послышался нежный и дрожащий голос:

— Это вы, монсеньер?

Голос был самое большее в двух шагах.

— Да, — ответил граф.

Сделав шаг вперед, он ощутил руку, протянутую в поисках его руки. Но, едва коснувшись руки графа, она отдернулась, робкая, как мимоза.

Ушей принца достиг легкий возглас не то удивления, не то испуга, слабый и мелодичный, как вздох сильфа или звук эоловой арфы.

Граф вздрогнул, испытав неведомое до сих пор ощущение.

Оно было восхитительным.

— О, где же вы? — прошептал он.

— Здесь, — запнувшись, ответил голос.

— Мне сказали, что я найду здесь руку, указывающую путь, ведь сам я его не знаю. Вы отказываете мне в этой руке?

Какое-то мгновение та, к кому обращена была эта просьба, была в нерешительности, но почти тотчас ответила:

— Вот она.

Граф обеими руками схватил протянутую ему руку и хотел было поднести ее к губам, но это движение было остановлено одним-единственным словом; оно звучало просьбой, однако его нельзя было понять иначе как крик потревоженной стыдливости:

— Монсеньер!

— Простите, мадемуазель, — произнес граф столь же почтительно, как если бы разговаривал с королевой.

Он отвел на прежнее расстояние эту трепещущую от испуга руку, находившуюся уже на полпути к его губам; воцарилось молчание.

Граф держал поданную ему руку; ее не пытались отдернуть, но теперь она была неподвижна, и, казалось, только сила воли ее обладательницы придает ей видимость жизни.

Это была — если позволено будет воспользоваться таким выражением — совершенно немая рука.

Но эта предписанная ей немота не помешала графу заметить, что она маленькая, тонкая, нежная, продолговатая, аристократическая и главное — что это рука девушки.

Нет, уже не к губам хотел бы граф прижать эту руку, а к сердцу.

Коснувшись ее, он и сам застыл неподвижно, будто совсем забыв, что привело его сюда.

— Вы идете, монсеньер? — спросил нежный голос.

— Куда я должен идти? — ответил вопросом граф, не слишком понимая, что говорит.

— Туда, где ждет вас королева, к ее величеству.

— Ах, да, я и забыл! — воскликнул граф и, вздохнув, добавил: — Идемте!

И он пустился в путь — новый Тесей, ведомый по лабиринту менее сложному, но более темному, чем критский, причем не Ариадниной нитью, но самой Ариадной.

Через несколько шагов Ариадна свернула направо.

— Мы пришли, — сказала она.

— Увы! — прошептал граф.

Они, действительно, подошли к застекленной парадной двери в прихожую королевы. Но, поскольку предполагалось, что королева нездорова и спит, все было погашено, кроме одной лампы, подвешенной под потолком; свет ее, проходящий через стекло, был не ярче света звезды.