ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

надобно было припасти денег, чтобы выступить в поле?

Неудивительно, что Оссолинский, видя, как отступил король от первоначального

плана войны, или вернее сказать-от её таинственности, неудивительно, что он

подчинился общему пегодованито, и не только сделался противником короля,

вылепившего себе магната из „простой глины®, но увлек за собой п всю свою партию.

Поляки полагают, что Оссолинский, обязанный, яко канцлер и сенатор, предостерегать

Речь Посполитую от угрожающей ей опасности, уведомил и некоторых сенаторов о

королевских замыслах. Во всяком случае король, как личность, был почтеннее своего

канцлера. Он входил в положение Оссолинского, и в последствии жаловался перед

венецианским послом так: .,Изменил мне канцлер, как Иуда Христу, не из злости и

ненависти®. Два польские ротмистра, вербовавшие жолнеров от имени короля,

бросились к Оссолпискому с обнаженными саблями, называя его врагом отечества, за

что были наказаны пнфамией. Но король, по невозможности заменить канцлера другим

советником, или же по недостатку твердости характера, продолжал доверять ему, как и

Радзеёвскому.

Получив отказ от канцлера коронного, Владислав надеялся, что не откажет ему в

печати по крайней мере канцлер литовский Но Альбрехт Радивил, приехавши в

Варшаву, писал в своем дневнике следующее:

„12 мая прибыл я в Уяздов, н слышу изо всех уст о войне. Удивляюсь,

расспрашиваю, доискиваюсь причины. Л думал, что Шведы ударили на нас, как

прибыл ко мне коронный канцлер от короля с уведомлением, что, вместо зайца,

поймали на охоте войну... Я спросил: напечатаны ли уже листы для ротмистров?— Еще

нет.—Тогда я сказал, что скорее позволю отрубить себе руку, нежели приложу к ним

литовскую печать. Коронный канцлер был того же мнения®.

Король почувствовал необходимость сделать первый легальный шаг для того, чтобы

втянуть Речь Посполитую в пойманную на охоте войну. Сеймовое постановление 1613

года гласило,—что въ

57

случае какой-нибудь внезапной опасности, король обязан предупреждать ее „но

докладу радным панам, каких скорее может увидеть". Владислав призвал в Варшаву

самых приверженных к нему членов Сенаторской Избы, чтоб убедить их в грозящей

Польше опасности и склонить к войне. Постановление панов рады узаконило бы его

поступки и—что всего важнее—подскарбий, то-есть государственный казначеи, мог бы

тогда выдать ему сумму, которую Речь Посполитая собирала уже четыре года на случай

войны с Турцией.

Оба канцлера опасались этой сенаторской рады, и потому условились видеться

накануне в саду монахов реформатов для совещания.

„Я советовалъ" (пишет литовский канцлер), „чтобы рады не было, по той причине,

что постановления секретных сенаторских рад всегда зависели от решения короля.

Завтрашняя рада не сопротивлялась бы его мнению, и мы должны были бы взять его

вины на себя, а пока оправдались бы на сейме, общая ненависть задушила бы нас. Вот

почему советовал я отложить раду до коронации королевы, чтобы дать обществу время

ознакомиться с этим деломъ".

Так и было поступлено. Оссолинский убедил короля, точно учитель школьника,

отложить безотлагательное в его революционных интересах дело, и так как оба

канцлера не согласились печатать приповедных листов, то король велел печатать их

комнатною (pokojaw№) печатью. О комнатной печати в сеймовых постановлениях

вовсе не упоминалось, и каждому гражданину представлялся полный произвол

„респектовать" эту печать, или нет.

Когда происходила в Варшаве такая путаница королевского и панского двоевластия,

пришло оффициальное известие о событии, которое говорило ясно, что и на русской

почве Польша стоит неурядицей: козаки вышли на Черное море. Эго известие

произвело в среде можновладников чрезвычайное волнение, точно как будто с их

стороны было сделано все, что мог бы сделать, в качестве панского диктатора,

Конецпольекий для предотвращения подобных событий.

Одновременно с одной революционной новостью поразила нанов и другая: к

Люблину двинулось 40 пушек, а перед арсеналом стояло уже 20 новых, готовых для

похода. Венециянский посол, получив часть занятых у королевы денег, делил их между

офицерами, давая себе такой вид, как будто он управлял войною. Тьеполо обращался с

речью к жолнерам, обещал награды,

т. п.

8

58

.

надзирал в арсенале за работами, объявлял даже, что король выступит в поход.

В то же самое время заграничные газеты говорили о королевских планах,

неизвестных правителям Польши, о договорах с иностранными державами,

игнорировавших права Речи Посполитой.

Все это возбуждало в сенаторах негодование; а тут еще было получено известие о

приближении турецкого посла. Надобно было действовать.

В несколько дней все можновладним пришли в движение и соединились против

короля. Революция королевская вызвала в Польше революцию шляхетскую. Быстро

вскипела оппозиция, и уже литовские „сословия* требовали от короля созвания сейма,

в противном случае, грозили прибыть в Варшаву и держать рады, хотя бы и в его

присутствии. Сенаторы, резиденты и прибывшие по их зову члены Сена торской Избы,

истощив напрасно просьбы и убеждения, стали обхо“ диться с королем дерзко даже в

гостях у Оссолинского. За обедом коронный подканцлер, Андрей Лещинский, указывая

пальцем на послов французского и венецианского, спросил вслух: „Что это за послы?

по какому праву сидят они за королевским столом? Королевская свадьба кончилась:

зачем они остаются у наеъй?

Этой наглости даже и Владислав IV не вынес: он уехал поспешно с королевой и со

своей свитой. Гости Оссолинского остались в великом волнении. Сенаторы принялись

разбирать поступки короля: упрекали,Ато он руководился советами своих иностранцев,

которые разносили по всему свету секреты Речи Посполитой; что сделался орудием

чужой политики в руках венецианского посла; что своим образом действий хочет

вызвать междоусобие; указывали на его болезнь и на лета, на ссору с соседними

государствами по поводу вооружений, и все приходили к тому заключению, чтоб не

позволить ему вербовать войско и не поддерживать войны, которую задумал он

противозаконно, вопреки присяге и без внимания к возможным последствиям.

Канцлер говорил сдержанно, не хотел выступить против короля открыто, и

представлял, что Речь Посполитая имела бы достаточно поводов к нарушению мира с

Турцией. Этим он утвердил многих во мнении, что и сам был участником замыслов

короля.

Паны группировались вокруг литовского канцлера, который делал королю самые

неприятные представления в самых почтительных словах, и Оссолинскии уступил

наконец просьбам своего

.

59

панегириста, чтобы к его напрасным убеждениям присоединил и свои. Король

оставался при своей решимости, однакож задержал в Варшаве пушки, приготовленные

к отправке.

Владислав сделался раздражителен, чего с ним до тех пор не бывало. На

непрошенный совет Якова Собиского, относительно Турецкой войны он отвечал с

таким язвительным презрением, что гордый магнат „впал в меланхолию, заболел и

вскоре умеръ*.

К увеличению досады, терзавшей короля, со всех сторон по сыпались к нему

письма от бискупов и светских сенаторов. Особенно горько ему было письмо князя

Иеремии Вишневецкого, товарища Конецпольского в Охматовской победе и самого

воинственного из магнатов, который, будучи в это время опекуном малолетнего

наследника Фомы Замойского, располагал значительною силою. Этот объявил королю

без обиняков, что Турецкой войны предпринимать без ведома Речи Посполитой не

следует.

Но громче всех был голос краковского воеводы, Станислава Любомирского,

считавшагося „великим и первенствующим в государстве мужемъ*. Он обратился к

королю с письмом но просьбе малопольских сенаторов, и его письмо разошлось во

многочисленных копиях и в Польше, и за-граннцей. Любомирский говорил, что король

нарушил права и вольности шляхетские, ломает свою присягу, советы иностранцев

предпочитает отечественным, искренним, опытным, и поступает так, как будто .Поляки

утратили свою верность, или не понимали подобных предприятий и не имели сердца

для смелого дела. Он просил не таить от Поляков войны, в которой дело идет об их

собственной шкуре,.и заключил свое длинное послание надеждою, что настанет время,

когда король уразумеет разницу между теми, которые хотят ему только полюбиться, и