Первые шаги жизненного пути - Н Гершензон-Чегодаева

Так продолжалось два-три часа. Все родные проходили из передней прямо в столовую и оставались там. Мы никого не видели. Иногда только на минуту заходили к нам тетя Адя или дедушка.

Наконец, двери открывались и мы входили в столовую. Первая минута была незабываемой. Столовая вся была праздничной, особенной, непривычной. Обеденный стол стоял в стороне. На его месте посереди комнаты стояла высокая, до потолка елка, сияющая огоньками разноцветных свечей. Все, что было на ней, было так интересно, что мы долгое время не видели ничего другого, только ходили вокруг и разглядывали украшения и игрушки. Основная масса игрушек оставалась из года в год одна и та же, и мы каждый раз узнавали в них своих старых знакомых. Понемногу же мама всегда подкупала новых, с которыми мы с восхищением знакомились. Несколько игрушек чудом уцелело в течение всей моей жизни. Уже взрослой я иногда брала в руки эти вещички, когда-то полные волшебной силы, а теперь словно остывшие, как погасшие угольки.

Под елкой стоял старый, заслуженный Дед Мороз в красной шубе с елкой в руках, на вер-шине которой, воткнутая в подсвечник, горела свечка. Куда-нибудь на край стола прикрепляли пестрый фонарик, медленно крутившийся от тепла зажженной внутри него свечки. На елки же было волшебство куколки, звери, ангелочки, коробочки, полные конфет, рыбки, блестящие шарики. Где-нибудь в стороне на столе лежали приготовленные для нас подарки: книжки, настольные игры, писчебумажные принадлежности, какие-нибудь игрушки, все, что принесли родные. Любуясь на елку, разглядывая подарки, я время от времени вспоминала о том, что это не все, что впереди меня ждет чулок, повешенный на ночь, и сердце замирало от предвкушения этого нового счастья. Мы очень любили бенгальские огни серенькие палочки, которые горели трескучим сухим огнем, разбрасывая вокруг себя множество искр; брали их за кончики и крутили большими кругами. Хлопали хлопушки, внутри которых находили сюрпризики - крошечных куколок, или зверюшек, или цветные бумажные шапки.

Взрослые сидели у стен, у стола, кружком. Часто, пока еще горела елка, дядя Коля подзывал нас к себе и начинал рассказывать сказку или просто болтать с нами: он любил нас, в особеннос-ти меня, поддразнивать. Потом мы гасили свечки. Сначала долго следили за ними, за тем, как они начинали оплывать, потом гаснуть, бросались поправлять, когда они кривились, поджигая ветви, а комната наполнялась чудесным смолянистым запахом. Наконец, угасла последняя свечка. Зажигалось электричество. Все усаживались за стол ужинать.

Помню себя сидящей рядом с дедушкой над тарелкой с заливной рыбой, которую я терпеть не могла и мучилась, когда ее подавали. Помню, что всегда в Сочельник на столе были пирожки с черносливом. Когда родные расходились, мы шли спать, таща за собой в детскую подарки. На спинки кроваток вешали по чулку. Каждый год старалась я проследить, когда мама придет класть в чулок подарки. И ни одного раза не удалось мне выдержать характер - не уснуть до этой минуты. Зато позже, глухою ночью, я иногда просыпалась и начинала в темноте ощупывать чулок. До сих пор ясно помню то ощущение, которое я испытывала при этом. Руки ощупывали раздувшийся чулок, какие-то углы, выступы и округлости. Казалось, что там заключены все сокровища мира, что-то такое интересное и чудесное, чего не бывает в настоящей жизни.

Утром я всегда испытывала известное чувство разочарования. Как ни хороши были подарки, они никак не могли соответствовать тому, что обещала рождественская таинственная праздничная ночь, неизведанные углы и выступы невидимого чулка. В это утро мы долго сидели на кроватях неодетые, разглядывая все то, что нашли в чулках и что вчера получили на елке и не успели вечером как следует разглядеть. Потом одевались и шли к елке. Теперь, при свете дня, можно было подробно разглядеть украшения, игрушки. Мы обследовали все коробочки и картонажи и извлекали из них конфетки. Обычно это было монпансье, помню, однажды такой формы, как овес, всех цветов. Мы поедали все эти конфетки, набивая ими себе рты. Елка притягивала к себе как магнит, мы от нее не отходили.

Почти с таким же нетерпением ждали мы своих дней рождения и именин. У меня и то и другое было осенью: именины - на Адриана и Наталью 26 августа, а рожденье - 30 сентября. У Сережи именины были на летнего Сергия - 5 июля, а рождение - 29 января. В эти дни мы особенно ждали подарков. Родители, у которых всегда было мало денег, дарили нам обычно недорогие и полезные вещи: книги, настольные игры, что-нибудь вроде перочинного ножика, красок и т.д. Зато Лили и дядя Шура всегда дарили нам дорогие и хорошие вещи, которых мы, естественно, очень ждали.

Так помню я эти праздники! С утра находишься в возбужденном, веселом и томительно-напряженном состоянии. За утренним чаем у прибора уже стоят подарки родителей. Иногда тащишь что-нибудь из подаренного с собой на прогулку, чтобы не расставаться и поскорее поделиться своей радостью с Поленькой. Если бывало мое рождение, то я чувствовала себя весь день особенной. Помню, как раз в такой день я, гуляя утром во дворе, все подбегала к дворнику Степану, крича: "Степан, я еще не родилась!" Я подразумевала, что еще не настал тот час, когда я родилась. По маминым рассказам я знала, что родилась в 4 часа пополудни.

Потом являлась Лили с подарками. Ее подарки были не только дорогими. Они продиктова-ны были ее особым знанием нашей жизни и наших вкусов; она дарила нам то, что могло быть особенно нужным и полезным. Так, я помню два ее подарка мне. Один раз она подарила мне большую картонную коробку, полную всяких писчебумажных принадлежностей - карандашей, красок, кисточек, бумаги. Была там крошечная красная, герметически закрывающаяся черниль-ница, которая потом жила у меня много лет и в которую я наливала только красные чернила. Она имела форму бочонка, и на металлической крышечке ее я нацарапала букву "Н", чтобы отличать верх.

Другой подарок Лили доставил мне особенное удовольствие. Это была большая коробка из-под конфет, обитая голубым шелком с розовыми цветочками. Внутри лежала куча разноцветных отрезов ситца и других тканей аршина по полтора. К ним приложена была коробочка с пуговка-ми всяких фасонов. Были там и нитки, и иголки. Целые годы шила я из этих материй для своих мишек.

А с пуговками связано у меня одно воспоминание о настоящем, большом детском горе. Среди других пуговиц там были мелкие черненькие с бриллиантиком-стеклышком в виде глазка посередине. Эти пуговки очень понравились маме. В это время она шила себе какую-то блузку и захотела их к ней пришить. Я с восторгом отдала их ей, заранее радуясь и гордясь тем, что мои пуговки будут у мамы на блузке. Портниха пришила пуговки. Однако, когда мама в первый раз надела эту блузку, папа заявил, что мама позволила себе непростительное кокетство, что эти пуговки ей не к лицу и она должна их отпороть. Как сейчас помню, я ложилась тогда спать. Мама подошла к моей кроватке в новой кофточке и с грустью рассказала мне о том, что папа велел ей отпороть пуговки. Вероятно, ее огорчение было совершенно мимолетным. У меня же сердце разрывалось от горя и острой, неутолимой жалости к маме. Однако не помню, чтобы даже тут промелькнула хотя бы самая малая мысль о возможности осудить папу.

По поводу этого случая я потом неоднократно вспоминала рассказ папы об его аналогичном переживании. У него было мрачное детство. Родители его плохо жили между собой. В доме царили тяжелые настроения. Мрачной была и жизнь их матери, которая не видела никаких радостей, не имела никаких развлечений. И вот один раз за много лет она получила приглашение от своего брата приехать на какой-то семейный праздник. Для этого надо было уехать из Киши-нева, где они жили, на 2-3 дня. Папин старший брат Бума, тогда подросток, вечером накануне ее отъезда заявил, что у него болит нога. Весь вечер обсуждали, ехать ей или не ехать. Бума на все вопросы жестоко отвечал "болит". Папа рассказывал, что у него душа надрывалась от жалости к матери и негодования на брата. Рассказывал, что это было одним из самых тяжелых переживаний в его жизни. А она так и не поехала на праздник. Может быть, если бы он знал, что сам заставит своего ребенка так же страдать, не стал бы поднимать разговора из-за пуговок...

Поленьку я помню с самого начала своего детства. До того, как Котляревские в 1912 году переехали в розовый дом на нашем дворе, ее иногда приводили к нам в гости. Сохранился трогательный рассказ о первом знакомстве ее и Сережи. Когда они увидали друг друга (им было года по 2-3), он сказал, ткнув ее пальцем: "Ты - беленькая!", а она ответила: "А ты черненький!" Потом я помню, что раз вечером, когда мы еще жили в розовом флигеле у ворот, Лили к нам пришла и рассказывала о том, что сегодня день рождения Поленьки, а она не радуется, а горько плачет потому, что "ей уже никогда больше не будет пять лет".

После переселения Котляревских в нижнюю квартиру розового дома мы уже не расстава-лись с Поленькой и делили с ней все свои интересы и всю детскую жизнь. Она была беленькая девочка с прямыми, подстриженными челкой волосами. Воспитывали ее очень попросту. Одевали всегда в белое, летом в платья из деревенского домотканного полотна, а зимой - из кустарной деревенской шерсти. Не помню ее ни разу в нарядном платье. Росла она вместе с двумя дочками своей няни, которые жили у них и учились на счет Котляревских. И никогда не ощущалось того оттенка, что они "кухаркины дочки", а она - "господская". В атмосфере, окружавшей ее, господствовал полнейший демократизм. И в именье летами она играла с деревенскими ребятишками как с равными. Надо сказать, что ее бабушка, Ольга Павловна Орлова, возмущалась на такие порядки. Так же, кажется, и мисс Седдонс, которая жаловалась на то, что Поленьку воспитывают не так, как нужно, и что она не имеет возможности свободно прививать ей настоящие манеры и хороший тон. Поленька была очень легкой, простой и милой, без всяких капризов, хорошим товарищем. Мы никогда с ней не ссорились. Помню только, что я всегда обижалась на нее, когда к ней приходила дочь приятеля ее папы Ира Новгородцева и она, увлеченная ею, вдруг на время охладевала ко мне и уходила играть с ней без меня. Интересы у нас были совершенно общие.