Бродячая женщина (сборник) - Марта Кетро

Пока мы пять часов ехали из Афин по дороге, красивой до слёз, девочка из турагентства взахлёб рассказывала, как греки любят русских – буквально за мылом не нагнись, так любят. Как родных.

Надо признать, у меня непростые отношения с родственниками, поэтому я почти не удивилась, когда оказалось, что Интернет в отеле 1 евро/10 минут, в то время как все мало-мальски заметные городки покрыты бесплатным вайфаем. Но мы были на отшибе.

По утверждениям гида, гордые греки едят только сезонные плоды – если не сразу с ветки, тепличное или привозное, им невместно. А сейчас как раз пересменок, поэтому никаких фруктов в отеле нет. Вообще. В отличие от деревенских лавочек, где о пищевом мессенийском снобизме как-то позабыли и потому было всё-всё и самая вкусная на свете клубника.

Они и чай не пьют, и за ужином на мгновение показалось, что я в аду, и в качестве воздаяния приговорена к «липтону» – незадолго до отъезда я как раз издевалась над некой медийной персоной, которая, судя по фотосессии, заваривает в своём шикарном загородном доме пакетики с жёлтым ярлычком. К счастью, повсюду продавали связки местного горного чая, несколько напоминающего шалфей, и я потом спаслась.

Но вы же понимаете, неудобства не имели ни малейшего значения утром, когда эти все ушли репетировать, а я спустилась к морю, чтобы сидеть в полном одиночестве и смотреть на воду. У них на пляже «красиво, как в метро “Автово”», потому что всё во мраморе – валяются всюду белые и розовые глыбы, светятся на солнце как-то совершенно бесплатно и щедро, не Интернет же, и до того это прекрасно, что сначала подмывает статуй из них напилить, чисто как Пракситель, а потом понимаешь, что и так уже хорошо. У меня там, впрочем, было дело: я вознамерилась достичь тактильного оргазма, перетирая в ладонях галечную крошку. Где-то через час я была близка, но вдруг заметила, что ветер давно уже задувает в ушки и завихряется в полостях головы. Накинула капюшон (было поздно, но я об этом ещё не знала).

А назавтра мы поехали в белоснежный Пилос, чтобы посмотреть место будущего выступления и крепость. Режиссёр наш замечательный (вы же знаете их породу – они все, от гениев до постановщиков ёлок в ДК «Коммунар», похожи) выгрузил из автобуса труппу человек на сорок, построил и сказал:

– Так, репетируем антре, идём отсюда и до главной площади, не привлекая особого внимания.

После чего возглавил колонну вместе с пареньком на ходулях и в голос заорал:

– Дамы и господа, сеньоры и сеньориты, представление начинается! – и так скрытно, стал быть, и двинулись.

И всё было в том же духе.

Да, но потом мы пошли в крепость, и там я обрела утешение под сосною. В Майами, помнится, горевала, что не могу записать звуки порта – весь этот стальной грохот кранов, шум воды, певичку и оркестрик из кафе на набережной, болтовню разноязычной толпы и протяжные вопли птиц. А тут пожалела, что нельзя зафиксировать запах тёплой, но ещё не высохшей хвои, горячих древних камней, белых цветов и морской соли.

Это были бы банальные записи, как миллион любительских фотографий, как описание в дамских книжицах и парфюмерных релизах – ах, кофе-корица-кардамон-карамель-шоколад-имбирь. Но жизнь вообще банально пахнет, звучит и выглядит.

По дороге обратно у меня окончательно заболело горло, и следующие сутки я не помню, но на послезавтрашний вечер был назначен спектакль, и где-то с утра дня Х мне пришлось вернуться к реальности. Последовал ряд целительных кошмаров – поочерёдно приснилось нашествие инопланетян, теракт и групповое изнасилование какой-то честной женщины, которой в самом деле не нравилось, – и от каждого я просыпалась всё здоровей. Видимо, холодный пот позитивен, и к трём я смогла встать. Надо заметить, до самого отъезда в Москву меня всё лечили и лечили – каждую ночь снилось что-то новенькое, вроде конца света, змей и особо тяжких саспенсов.

Про сам спектакль я можно не буду? Шесть часов на приморской улице под моросящим дождём не способствуют. Но зато я словила вайфай и забилась в кафе, откуда высунула нос только на собственно представление. По окончании ввалилась обратно и с чистой совестью позволила себе то, о чём мечтала весь вечер, – ай нид метакса файф старз немедленно. Это самая сложная фраза, которую пришлось произнести, а дальше уже достаточно было говорить: репит, репит, репит. И всё стало нормально.

А дальше потянулись медленные больные дни: я всё равно куда-то ходила и ездила, просто время от времени загибалась от кашля и слабости, потом ничего – снова шла и ехала.

В январе написала в Живом Журнале:

«Какая-то девочка указала на наш двор лиловой лопаткой и сказала бабушке:

– А весной здесь будут одуванчики и море.

И я тут же обрела просветление».

Встретите девочку с маленькой лопатой – приложитесь к поле её клетчатого пальто, она пророк, – всё сбылось, если считать, что «здесь» это там, где я. Потому что этой весной я видела море и совершенно рязанские травы по берегам – лиловый татарник, маки, мелкие розовые часики, веронику, кашку и, само собой, одуванчики. Вся Южная Греция помешалась на жёлтых цветочках – от зверобоя, куриной слепоты, пижмы и львиного зева до акаций, мимоз и ещё какой-то ярко цветущей дикости на кустах и деревьях.

Да, был и кактус, от которого я отщипнула пару деток:

– Приеду домой, стану добывать из него мескалин.

– А ты уверена, птичка, что он в нём есть?

– А это уже его проблемы, я лично собираюсь из него добыть.

Кстати, о детках. В труппе собрались юные существа разного пола, и я была очарована – давно не видела двадцатилетних девочек близко. Они такие нежные, что, кажется, сексом с ними заниматься – это как трахнуть котёнка (разве только ты сам такое же двадцатилетнее).

И вообще, они удивительные. Если отталкиваться от затасканных шаблонов, то мы – поколение спирта рояль (ещё были поколение пепси и поколение кофе старбакс – из тех, кто действительно читает «афишу», пишет в молескин и тычется в айфон, и всё это на полном серьёзе, а не как я). А теперь наросло какое-то поколение зелёного чая: вечером после выступления, когда мы бы устроили грязные танцы под барабаны с последующим расползанием в кусты, они натурально пели советские песни. Это было мило.

Иногда в своих путешествиях я находила Сеть и получала письма. И три человека независимо друг от друга сообщили, что видели меня во снах дурных и печальных. Последний написал перед отъездом, и я нажаловалась Диме:

– Плохое всем снится. Не иначе меня уронят с самолёта.

– Главное, чтобы тебе не снилось, – сказал он и осёкся (я, как ночная птица, регулярно будила его воплями). – Хочешь, бросим багаж и поедем поездом?

Я отвернулась и собралась плакать. Не было давящего страха и обычной предполётной паники, а только очень горестно, потому что помирать неохота. Полтаблетки феназепама, впрочем, решают вопрос.

Как оказалось, перемещения физического тела не совсем уж бессмысленная вещь даже в сравнении со странствиями духа. Если в Иерусалиме мне было откровение: «всё, что я до сих пор принимала за христианство, оказалось православием», то в Каламате сложилось продолжение: «а то, что я считала православием, было постсоветской ересью, не более». Конечно, есть ещё и обычное русское ощущение бытия – привычка добавлять «темный и страшный» к любому существительному: тёмные и страшные времена, тёмная и страшная вера, тёмное и страшное солнце. Но у меня возникло впечатление, что любая древняя религия обязательно содержит в сути своей силу, спокойствие и радость, и наша тоже. А нынешние церковные функционеры будут гореть в аду (без вайфая, клубнички и с чаем липтон) ещё и за то, что в последние несколько десятилетий исхитрились отсечь от «русского народного православия» его мощную мистическую составляющую и взамест присобачить замашки склочной и нечистой на руку комендантши из студенческой общаги.

В хождениях своих я повидала много живой и неживой красоты, но перевал Langada, который мы проезжали, совсем разоряет сердце. Это такая красота, с которой ничего невозможно поделать – нельзя насмотреться и, даже пройдя все горы ногами, не получится их присвоить и поселить в себе (и уж совсем идиотом надо быть, чтобы пытаться фотографировать). Можно только ехать, минуя туннели, сквозь прекрасную жизнь, в которую ни вцепиться, ни войти, которую не зафиксировать и не сохранить как-нибудь для личного пользования. Если хочешь, умри здесь, но жить – мимо, мимо, туда, где существование попроще и где позволительна иллюзия, что «записать» что-нибудь возможно.

Впрочем, в Греции не случилось того единственного организующего переживания, которое было в Штатах или Иерусалиме.

В Майами, например, почти всё произошло в последний день, перед выездом в аэропорт, когда я уже окончательно выбралась из океана и в последний раз оглянулась на воду, а в неё как раз заходил высокий чёрный парень, тонкий и длиннорукий. Он шёл по мелководью вглубь, преодолевая сопротивление маленьких волн, доходящих ему едва ли до колен; шёл ни медленно и ни быстро, без лишнего усилия; раздвигал плечами воздух и откидывал голову, поднимая лицо к небу, и был он весь – свобода.