Терешкова летит на Марс - Игорь Савельев

— Папа называет таких «минус-люди», — глубокомысленно бросила Ольга.

— В смысле?

Ольга прочла короткую, с чужих слов, лекцию, что большая беда страны — то, что серьезная часть национальной элиты (Оля была старательна, повторяя) всегда против власти, любой, неважно, кто в Кремле — Путин, Ельцин или кто еще. Все эти люди, будь то лучшие бизнесмены, лучшие музыканты, сисадмины, кто угодно, всегда будут в стороне от любых шагов государства, хоть самых жизненно важных, будут пыхтеть, бухтеть (Оля была старательна), совать палки в колеса. Они всегда против, отсюда «минус». Большая беда стране.

— Ну тогда уж «минус-граждане». А то как-то уж получается по-фашистски. — Паша усмехнулся, и Оля тут же рассмеялась, поняла, что обстановку надобно разрядить.

Павлу стало чуть неуютно при упоминании об Олином папе: интересно, это в порядке вещей, что она просиживает ночь неизвестно где?.. интересно, она тоже не включает телефон?..

— Ну а ты расскажи про своих друзей, — предложил он.

Ольга медлила, молчала. О ком ей было рассказывать? Об Инне?..

В школе Ольга общалась ровно со всеми — как ей казалось; была доброжелательна да мила, и словно видела себя со стороны. Ей, кстати, это нравилось.

— А ты знаешь, что ты как в кино? — спросила однажды, пристально глядя, эта странная новенькая — Инна. Они заговорили на какой-то из вечеринок, которые регулярно устраивались для их класса: обеспеченными родителями это поощрялось. Пусть хоть перетрахаются, но друг с другом.

Ольга не поняла.

— Ты как в кадре все время, понимаешь? Причем не так, как в современном кино, сейчас так не играют. Сейчас все по-бытовому. А ты держишь лицо, делаешь лицо.

Инна, странно раскованная вообще, лихо пила в тот вечер полузапретные коктейли, а Ольга чуть не впервые не знала — как реагировать. Обидеться? Но Инна уже рассказывала взахлеб про старое кино.

И завязалась странная дружба. Ольга ходила к новой подруге, они смотрели ленты с Мэри Пикфорд и Марлен Дитрих. У Инны оказалась огромная коллекция дисков (и редких!), плакатов, атрибутов… У Инны оказались странные увлечения, и Ольгу это завораживало: новый мир, новое… Они переодевались в костюмы а’ля Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»: цилиндры, мундштуки, ледяные взгляды. Был даже тайный, неясный для самой Ольги, словно это тут же размывалось в памяти, момент, эпизод. Замирая, Ольга с восторженным ужасом ждала, что все это кончится каким-нибудь оглушительным скандалом, но кончилось, как ни странно, ничем: все растаяло, потерялась где-то Инна… Кажется, они переехали в Англию.

Но осталась любовь к кино, — и Ольга помнила про то, что она всегда — как в кино.

IX

Парадокс, но она многое делала по-новому, совсем по-другому. На ум лезло продолжение этой мысли, как якобы логичный вывод: «в Америке научилась», но Паша гнал от себя это, стонал, гнал даже сейчас, изнемогающий от того, как садистски медленно катится капля пота. Это был сумасшедший секс. И она — как сумасшедшая.

До содрогания соскучился по Наташиному телу и нашел в себе силы на секунду отстраниться; все так же: небольшие, но очень красивые груди — как виноградины, с торчащими в стороны сосками; живот вздымался — она как будто задыхалась, а внизу — тоненько выстриженная полоска, игриво условная, как боковина спичечного коробка; и сейчас чиркнет…

Они сплелись на жесткой, скрученной местами до жгута, простыне, и она обхватила его ногами, сжимая, сжимая, и целовалась как никогда. А главное, в Америке она сделала пирсинг — проколола язык! Сейчас, лаская металл, Паша чуть удивлялся, как это, зачем: тинейджерские штучки — не в ее стиле… А потом все лишние мысли, да и мысли вообще, оказались далеко.

Паша дернул ногой.

Паша кончил.

Паша проснулся.

…

Идиотство, но серебряный крестик в итоге ночных ворочаний как-то оказался во рту. Кусочек металла. Только и всего.

Тикали часы на кухне, капало в мойке, в целом же держалась тягучая, напряженная тишина: почему-то Павлу стало не по себе. Он лежал еще минут десять, медленно соображая, что к чему, пытаясь разграничить сон, странный, остывающе мокрый, и явь, сегодняшнюю ночь в кофейне… Конечно, он проспал капитально. И родителей давненько уж нет дома. (Разбитый, встал, прихлопнул пузо чайника: теплый едва.) Но странно, что не звонят с работы. Или не странно? Черт…

От предчувствия скандала у Паши свело в носу. Ну конечно же. Он еще не знал точно, чем чреват его вчерашний «загул» — когда он раз за разом сбрасывал Максима, отключал телефон, холодея, — не мог объяснить, но чувствовал: разгром будет. И еще какой. Молчание сегодняшнее трубки казалось все более зловещим.

— Ну а чего такого? — В пустой квартире было не по себе, и Павел решил поразговаривать вслух, наливая чай. — Да я вообще не обязан работать по вечерам! Дурью маемся какой-то… Чушь, вообще! Я пришел заниматься нормальным бизнесом, а не какими-то… спиритическими сеансами…

Голос звучал все неуверенней, но не потому, что Паша самому себе казался столь уж неправым. Просто в этом было заведомо что-то пораженческое — в этом монологе. И настроение. Павел искал джинсы, одевался, как к зубному врачу. Не переставая прокручивать в голове адвокатские речи со слабыми наступательными нотками, он вдруг с подлинной досадой подумал, что ждал от этой работы — и правда — чего-то другого. Он кидался как в море со скалы, чтобы хотя бы разбить все, что болело, все, что Наташа, — так делают новокаиновую блокаду центра памяти. (И даже в самом слове ему чудилось теперь что-то сладко убийственное: «ново-Каин».) А получилось — плюхнулся на мелководье и буднично сидит, потирая ушибленный бок.

Но, может, не Максим в этом виноват?..

Словом, Павел шагал как на казнь, почему-то — сам не мог объяснить, и так не хотелось ему даже заходить, что едва пересилил себя.

Поначалу встретили даже шутливо. Завидев Пашу, Максим расплылся в медовой улыбочке и, подмигнув Эле, процитировал мультфильм, что «мы его на помойке нашли, а он нам фигвамы рисует». И хотя смысл шутки не вполне обнадеживал, так хотя бы форма…

— Элечка, дорогая, сходи погуляй, а? Будет тебе лишний час плюс к обеду. Пробегись по бутикам…

Вот тут Паша понял, что все очень серьезно.

Поняла это, уж неясно — как, «Элечка», смотавшись слишком торопливо, но не отказав себе в удовольствии пошутить на тему, что не мешало бы прибавить ей в зарплате, это в контексте «бутиков».

Максим посидел, помолчал. Глаза его оставались то ли насмешливыми, да не поймешь, но Паше становилось не по себе: маски, маски.

— Ты что делаешь, сука? — тихо начал Максим.

— Слушай, извини, так получилось…

— Что у тебя получилось?! С бабой гулять у тебя получилось? Это, типа, весна началась, да? Типа, на девочек потянуло? Я не пойму, ты чего сюда пришел, как в бюро знакомств, что ли? Чай-кофе-потанцуем? А ты дверью не ошибся, случайно?

Паша оцепенел от того, с какой почти ненавистью, с цыком пацанским его троюродный брат сцеживал слова сквозь зубы.

— А что случилось? — только и мог он, вполне идиотски, пробормотать.

— Что случилось? Ты у меня случился, кретин!!! Просто меня взяла за яйца охрана дорогого товарища Львова. А так ничего не случилось! А потом и лично дорогой товарищ Львов позвонил, мол, где это моя доченька, — Максим срывался на плохой театральный фальцет, Паша цепенел. — А доченька на моих глазах смоталась с моим же подчиненным! Который изволит сбрасывать мои звонки!!! «Барин не изволит принимать», блядь… Доченька ушла с мелким клерком из компании «АРТавиа»! А это значит, дорогой мой, что ее папочка, если рассердится, может не просто засунуть нам в жопу эту его «золотую карточку» (она стоит как десять твоих зарплат, нет, десять моих), — он может нам вообще перекрыть кислород. Ты понимаешь? Ты что-нибудь понимаешь вообще?!

Паша и правда что-то неважно соображал нынче. Хлопал глазами, разевал рот, слабо пытался пролепетать.

— Пошел вон, — как-то вдруг буднично, без патетики, закончил Максим и демонстративно уперся взглядом в монитор. — Мне такие люди тут не нужны.

Долго, долго Павел выбирался из уродливой офисной громадины, как из завалов: то невозможно дождаться лифта, то приходится перешагивать провода-ремонты; задыхаясь, он ослабил узел галстука. «Смерть чиновника», ха. (Чуть улыбнуло.) Из-за густой синевы стекол в без того мрачный день везде было нечеловечески мутно и муторно. Выпав наружу, он огляделся: куда теперь? (Косой колонной шла по проспекту грохочущая техника, одни подбирали за другими остатки грязного снега; если у обочины случалась легковушка, тракторы ее объезжали, ломая всю свою старательную диспозицию.) Да не все ли равно?

И он пошел вдоль проспекта, пытаясь привести мысли в порядок, унять это нервное колочение, с абсурдной мыслью, что встретит, не дай бог, Эльку. И что он ей скажет? «Завещаю тебе свою кружку»?.. Рабочие наверху, в дрожащей от локтевого напряжения люльке, меняли плакат на рекламном щите, и снег вокруг походил на место убийства: клочья, ошметки, какие-то тряпочки.