Антология современного анархизма и левого радикализма, Том 2 - Алексей Цветков

Итогом такой арифметики становится полное исчезновение угнетаемого народа. Осознавая свои перспективы, местный житель не возмущается и не устраивает сцен. Он всегда знал, что его поединок с колонизатором будет проходить на широкой арене. У него нет времени на горестные жалобы, и он едва ли станет искать правосудия в пределах колониальной системы. Дело в том, что если беспощадная логика колонизатора не сказывается на решимости местного жителя, то это потому, что последний рассматривает проблему своего освобождения похожим образом: «Мы должны организовать группы по двести или пятьсот человек, и уже каждая группа будет вести диалог с колонизатором». С такими мыслями враждующие стороны вступают в борьбу.

Насилие как способ воздействия на колонизатора не вызывает у местного жителя ни малейших сомнений. Солдат тоже по-своему работает. Когда организация призывает бойца к ответу, ее вопросы несут отпечаток именно такого взгляда на вещи: «Где ты работал? С кем? Какие задания ты выполнил?» Группа требует, чтобы каждый, кто в нее входит, совершил какое-нибудь необратимое действие. В Алжире, например, почти все, кто призывал народ присоединиться к борьбе за свободу, были приговорены к смертной казни или объявлены в полицейский розыск. В условиях смертельной опасности доверие напрямую зависело от безнадежности каждого случая. Ты мог полностью положиться на новобранца лишь в том случае, если он покинул колониальный мир навсегда и не собирался туда возвращаться ни при каких условиях. По-видимому, этот обряд был распространен в Кении среди мау-мау — тамошних повстанцев. У них было принято, чтобы каждый участник группы наносил удар по жертве. В итоге ответственность за гибель жертвы несли все участники. Работать — это значит добиться смерти колонизатора. Намеренно вызванное чувство ответственности за насилие позволяет как заблудшим, так и объявленным вне закона участникам группы вернуться, попробовать вновь занять свое место и стать членом одной команды. Таким образом, насилие напоминает королевское помилование. Житель колонии обретает свою свободу в насилии и посредством насилия. Четкая линия поведения служит прекрасным ориентиром, потому что указывает на средства борьбы и ее финал. Затрагивая этот аспект насилия, творчество Сезара приобретает пророческое звучание. Мы можем сослаться на одну из самых убедительных страниц его трагедии и процитировать эпизод, где Мятежник (воистину!) объясняет причины своего поведения:

МЯТЕЖНИК (резко). Зовусь обидой я и унижением, восстать заставила меня судьба, а родом я из каменного века.

МАТЬ. Принадлежу я к роду человеческому, и верой служит мне братство.

МЯТЕЖНИК. А я из племени униженных и оскорбленных. Моя религия ... постой, не ты ли укажешь мне путь к ней, призвав бросить оружие... Вот я стою, восставший. Кулаки мои стиснуты, а волосы не стрижены давно... (С подчеркнутым спокойствием. ) Помню тот ноябрьский день; прошло едва ли шесть месяцев с тех пор... Хозяин вошел в нашу лачугу, окутанный дымом, похожий на апрельскую луну. Он сгибал свои короткие мускулистые руки - он был хорошим хозяином - и потирал толстыми пальцами свое небольшое, изрытое оспинами лицо. Его голубые глаза улыбались, и он не мог заставить себя говорить похвальные слова достаточно быстро. «Из парнишки выйдет толк», - сказал он, глядя на меня. Он добавил еще несколько приятных фраз насчет того, что я должен начать как можно быстрее, потому что двадцати лет может оказаться недостаточно, чтобы сделать из ребенка хорошего христианина и прилежного раба, спокойного, преданного юношу, опытного надсмотрщика, присматривающего за скованными общей цепью рабами, наблюдательного и сильного. В моем лежащем в колыбели сыне этот человек смог разглядеть лишь будущего надсмотрщика. Мы подкрались с ножом в руках...

МАТЬ. Увы! Ты умрешь за это.

МЯТЕЖНИК. Убил... Я убил его собственными руками... Да,эта смерть собрала жатву, и смерти было много... Все было ночью. Мы ползли через поле сахарного тростника. Ножи пели звездам, но до звезд не было дела нам. Тростник царапал наши лица зелеными лезвиями. Острые, они были повсюду.

МАТЬ. А я мечтала, что сын закроет мне глаза на смертном одре.

МЯТЕЖНИК. Я сделал выбор - я хочу, чтобы мой сын открыл глаза под другим солнцем.

МАТЬ. О сын мой, сын зла и несчастливой смерти.

МЯТЕЖНИК. Матерь смерти, жизнь приносящей и великолепной.

МАТЬ.Из-за того, что он слишком сильно ненавидел.

МЯТЕЖНИК. Из-за того, что слишком сильно он любил.

МАТЬ. Пощади меня, в твоей тюрьме я задыхаюсь. Я кровью истекаю от ран твоих.

МЯТЕЖНИК. Но мир пощады мне не даст... Ты в мире целом не найдешь такого бедного созданья, которое бы так пытали или линчевали, как меня; насильственная смерть и унижение -вот все, что выпадает мне на долю...

МАТЬ. Боже милосердный, избавь его!

МЯТЕЖНИК. Мое сердце, ты не избавишь меня от всего, что я помню... Это случилось в ноябре, был вечер... И вдруг пронзили крики темноту; Мы бросились в атаку, мы - рабы; мы, навоз под ногами, мы, терпеливые животные. Как сумасшедшие, бежали мы; и раздавались выстрелы со всех сторон... Мы сражались. Нас охлаждали, освежали кровь и пот. Мы бились там, откуда крики шли. Они все становились громче, и грохот накатывал с востока: пристройки вспыхнули, и пламя нежно озаряло наши лица. Потом мы взяли штурмом дом хозяина. Из окон пули в нас летели. Мы вломились в дом. Дверь в комнату хозяина была открыта нараспашку. Комната была залита светом, и хозяин был там, само спокойствие... мои спутники остановились, как вкопанные ... это же был хозяин ... я вошел. «Это ты», - обронил спокойно он. Это был я, все-таки я, и я сказал ему это, хороший раб, верный раб, лучший из всех рабов, и вдруг его глаза напомнили мне двух тараканов, испуганно бегущих от дождя... Я нанес удар - струей полилась кровь. Сегодня я помню лишь это крещение»[11] .

Вполне понятно, что в такой атмосфере будничная жизнь становится просто невозможной. Вы больше не можете быть феллахом, сутенером или алкоголиком, как раньше. Насилие колониального режима и ответное насилие, захватывающее местного жителя, взаимно уравновешиваются и реагируют друг на друга удивительно похоже. Господство насилия будет тем ужаснее проявляться, чем основательней метрополия внедрилась в свою колонию. Распространение насилия среди местного населения будет прямо пропорционально насилию, которым почуявший угрозу своего исчезновения колониальный режим будет отвечать на освободительную борьбу. На начальной стадии отвоевания независимости, когда правительства колониальных стран можно считать рабами колонизаторов, последние ищут способы запугать и местное население, и правительство. Для наведения страха на тех и на других используются одни и те же методы. По своему выполнению и мотивации убийство мэра города Эвиана как две капли воды похоже на убийство Али Бумендьеля. Колонизаторам приходится выбирать не между «алжирским Алжиром» и «французским Алжиром», а между независимым Алжиром и Алжиром-колонией. Все остальное будет либо пустой болтовней, либо попыткой измены. Логика колонизатора неумолима. Встречная логика, которая прослеживается в поведении местного жителя, может просто ошеломить, если предварительно не ознакомиться с логической основой идей колонизатора. С того момента, когда местный житель делает выбор в пользу встречного насилия, полицейские репрессии автоматически влекут за собой насильственные действия со стороны националистов. Правда, результаты будут не одинаковыми, ибо пулеметная стрельба с воздуха и артиллерийский обстрел с моря дадут сто очков вперед любому шагу местного жителя, если иметь в виду охват территории и силу устрашающего воздействия. Этот повторяющийся с завидной периодичностью террор раз и навсегда убеждает даже самых отчужденных представителей угнетенной расы. Они на месте понимают, что за грудой пустозвонных речей о равенстве людей не спрятать даже одного обычного факта, той наглядной разницы, которая существует между двумя примерами. Семеро убитых или раненых в ущелье Сакамоди французов вызвали бурю возмущения у всех цивилизованных людей, тогда как разграбление дуаров[12] в Гвергуре и дехра в Джерахе, а также физическое уничтожение целых народов, что, кстати, едва ли было вызвано желанием отомстить за случай в Сакамоди, не стали событием, заслуживающим хотя бы чуточку внимания. Террор — ответный террор, насилие — ответное насилие — вот что с горечью констатируют наблюдатели, описывая замкнутый круг, по которому движется ненависть. В Алжире этот круг особенно прочен и заметен.