Я взял Берлин и освободил Европу - Артем Драбкин

– 9 классов.

– У-у-у.

У всех-то было 5–7 классов, так что я числился академиком.

– Комсомолец?

– Да.

– У тебя что в роте осталось?

– Вещмешок.

– Бегом туда и обратно сюда. Поедешь на армейские курсы младших лейтенантов. Курсы находятся в 30 километрах, в Кирице, где штаб армии.

– Я не хочу быть офицером! Скоро война закончится, я хочу быть юристом, как мой отец!

– Тебе что сказали? Через 4 месяца, чтобы приехал ко мне в батальон младшим лейтенантом. Понял? А то свяжем и отвезем туда.

– Есть!

Пришел, говорю:

– Товарищ старший лейтенант, вы что же меня предали?! Мы с вами так хорошо воевали!

Он мне говорит:

– Слушай, Леша, Одер – четыре рукава. Будем форсировать – поплывут наши кости в Северное море. У меня только за триппер три справки, а ты молодой, давай, собирайся…

– Не хочу я! Хочу честно дослужить, а потом уволюсь и в институт…

– Тебе сказали, бери свой вещмешок, бегом туда, поедешь в Кирицу.

– Есть.

Я не знаю, что с ним дальше случилось, искал его, искал, так и не нашел. Живой он, не живой.

На курсах я, ефрейтор, командовал старшинами, старшими сержантами, сержантами, хотя был самый молодой, но почему-то меня назначили – начал рядовым, через неделю стал командиром отделения, через неделю – помкомвзвода. Взводного я так и не видел, может, ходил по немецким бабам. Провожу занятия, все нормально. Рядом польский госпиталь, везут раненых поляков:

– Откуда, панове?

– Пытались Одер форсировать.

– Пустил немец?

– Нет, не пустил.

Сутки идут, вторые, я со взводом занятия провожу по тактике, по строевой. Опять везут:

– Ей, паны, чего?

– Опять пытались форсировать.

– Пустил немец?

– Нет, не пустил.

Ну потом наши как врезали, так немец и драпанул. Нас бросили туда, но Одер я форсировал уже по наведенному понтонному мосту.

В Эберсвальде, что в 30–35 километрах от Берлина, немец стрельнул в меня из фаустпатрона, как в танк, но не попал. Увидев, что в меня летит набалдашник с длинной трубкой, я успел шмыгнуть в калитку – ноги у меня были очень сильные, крепкие, какие положено было иметь пехотинцу. Взрыв. Я выскакиваю, тю-тю-тю из автомата, но никого уже нет.

Борисов Михаил Федорович (Интервью А. Драбкина)

курсант фронтовых курсов младших лейтенантов Первого белорусского фронта

22 марта 1945 года. Наш НП располагался за Одером, южнее Кюстрина, в отдельно стоящем домике, крытом черепицей. Мы пару черепиц убрали, высунули стереотрубу и наблюдали за противником, засекая цели. В честь дня рождения накрыли небольшой столик – фляжку поставили, какая-то закуска. Приготовились выпить. Вдруг подъезжает машина командира полка полковника Шаповалова. Он входит: «Это что за безобразие?! Почему у стереотрубы никого нет?!» Не моя была очередь, а лейтенанта Летвиненко, тоже Героя Советского Союза. Он что-то мнется. Я думаю: так, командир полка минут 5, не больше, здесь задержится и уедет. Я спущусь. Полез туда. Только к стереотрубе подошел – мина! Меня сбросило с чердака вниз. До сих пор помню белое лицо Шаповалова. Он подумал, что это по его вине меня ранило. Меня на руках донесли до амфибии и через Одер в госпиталь отправили. В госпитале лежалось хорошо. Палата на одного человека. Кто-то из ребят приехал, притащил бочонок с коньяком, под койку поставил. Раненые пронюхали и перед обедом робко заходят: «У тебя там еще осталось? Не нальешь?» Наливал, пока было. Кормили хорошо. Трофеев много было. Вечером приходила сестра-хозяйка, спрашивала: «Что вам на завтрак? Что вам на обед? Что вам на ужин?» Почему? Потому что я обычную пищу не мог есть. У меня ранение было в челюсть. В общем – рай, но в этом раю мне не лежалось. Опять рванул на передний край. Потому что готовилось наступление, это я знал. Приехал к своим, вступил в свои обязанности. И вот 16-го пошли в наступление. А перед Берлином идем вечером на НП с командиром батареи. Он идет по верху, по поверхности, я залез в траншею, иду по траншее. Он мне говорит: «Вылезай». Я вылез. «Ты что, не знаешь, что ли, он по вечерам и по ночам над землей стелет, если по верху идти, попадет в ногу, а если будешь там идти, то попадет в голову». Только проговорил – очередь, и меня ранило в ногу. Тут я уже никуда не пошел, в санбате трое суток, и на батарею – с костылями. Кость была цела, в мякоть попали. Перевязку мне делали, заросло быстро, но на костылях. 1 мая не выдержал. Я уже был командиром взвода управления, это не мое дело быть на огневой позиции. А тут подошел к одной из пушек, ребят попросил позаряжать, а впереди была, я ее хорошо видел, рейхсканцелярия. Я штук 10 по этой рейхсканцелярии выпустил, отвел душу. А дня через 2, наверное, пошел тоже с ребятами к Рейхстагу, там уже было наше знамя. Вокруг известка, копоть, все обгорелое, полуразрушенное. Везде надписи. Я не удержался, тоже взял кусок известки и написал. «Я из Сибири». И подписался – Михаил Борисов. Это был первый в жизни автограф. Я решил, что на этом моя война закончилась. Только позже я понял, что она осталась во мне на всю жизнь.

Потом из Берлина нас отвели в лес. Потому что Берлин был перегружен войсками. Где-то в ночь на 9-е поднялась дикая стрельба. А я спал в кузове машины. Хватаюсь за автомат, выскакиваю. Думаю, где-то немцы высадили десант. Со всех сторон сбегаются ребята, кто с автоматом, кто с пистолетом. Не знаем, в чем дело? Бежит командир полка. Улыбка от уха до уха: ребята, война окончилась! Гитлеровцы капитулировали! У кого что было, давай палить. А потом показалось мало, мы пушки развернули и по просеке боевыми снарядами лупили. По десятку снарядов выпустили. А потом открыли двери всех складов. Одни сбивают столы из неотструганных досок, другие со складов тащат все, что можно. Сели за столы и отметили День Победы. Кто как мог и кто сколько мог. А потом началась мирная, совсем не легкая жизнь.

Назаров Борис Васильевич (Интервью А. Драбкина)

командир взвода 163-го истребительно-противотанкового полка

Последний бой с немецкими танками мы приняли в Померании, под Дойч-Кроне. Нам было приказано занять позиции за фольварком Хлебово. Мой взвод замыкал колонну полка. Примерно за километр до фольварка колонна была встречена пехотинцами, которые махали руками и кричали: «Куда вы прете?! Там немцы!» Шедшие первыми батареи успели свернуть вправо от дороги и скрыться в лесу, а по нашей открыли огонь немецкие танки. Машины первого взвода, пытаясь съехать вправо от дороги, застряли в кювете. Я вылез из кабины и дал знак второму орудию съехать с дороги влево и занять позицию за буртом с картошкой. Там же занимало позиции подразделение «катюш», намеревавшихся открыть огонь по фольварку. Сам же проехал немного вперед, где виднелся съезд с дороги вправо от шоссе. Мы под огнем отцепили орудие, откатили его к лесу, заняв позицию между деревьями, сбросили ящики со снарядами. Впереди виднелась траншея, упиравшаяся одни концом в дорогу, а другим в озерцо. Наводчик старший сержант Варлашкин, заметив, что в траншее полно немецких солдат, открыл по ней огонь, и те побежали, неся потери. Мы с Варлашкиным стали разворачивать орудие в сторону приближавшихся немецких танков, и в этот момент болванка оторвала ему ногу ниже колена. Я стащил его в канаву, наложил жгут из брючного ремня. Нога у Николая висела на сапоге, из которого текла кровь. Я взвалил его на спину и пытался оттащить от орудия, но тут подоспели ребята и потащили его дальше, к студебеккеру. Вернувшись к орудию, я увидел, как немецкий снаряд попал в одну из установок «катюши», и они, подрываясь, по очереди были уничтожены, там погибло и мое второе орудие с расчетом. В это время в проход между дорогой и озером в атаку на позиции нашей пехоты пошли немецкие танки и самоходки. Подпустив их метров на 200–300, я в борт сжег две машины, а остальные повернули обратно.