В океане - Николай Панов

— Есть, идти посмотреть обстановку, — покорно откликнулся боцман, вставая.

Он взял с колен принесенную с собой книгу.

Хотел вот в нашей библиотеке книжечку поменять. Разрешите пока у вас оставить — библиотека закрыта.

Оставьте…

С сожалением, бережно Агеев поставил книгу на полку, взял с вешалки фуражку, одернул китель.

Эх, товарищ капитан третьего ранга, не люблю я всего этого беспорядка! — внезапно сказал он с большим чувством. — Разрешите идти?

Идите, Сергей Никитич.

Четко повернувшись, Агеев шагнул из каюты.

На мгновение приостановившись в коридоре, он вынул из кармана свою любимую наборную трубку, тщательно выколотил из чашечки табак, со вздохом сунул трубку в карман…

Андросов прошелся по каюте. Тяжелое, болезненное чувство не оставляло его. Уголовщина, а может быть, и хуже… Во что-то скверное пытались вовлечь этого матроса… Как будто он искренен, как будто сказал все, что знал… Но почему это произошло именно с ним, с участником экспедиции, накануне ухода кораблей в море? Случайность?

Мирное время… Культурная смычка с людьми портов, которые предстоит посетить… Возможно, тут будет не только это… Возможны вылазки темных сил старого мира, фашизма, не уничтоженного до конца…

Андросов сел за стол, стал просматривать свои записи, материалы для политзанятий.

Трудно было сосредоточиться. Он глядел на фотокарточки под толстым настольным стеклом. Поместил их сюда, когда устраивался в каюте… Лицо жены — уже немолодое, но по-прежнему такое любимое, лицо с чуть впалыми щеками, со слишком большими беспокойными, скорбными глазами. Она старалась быть веселой на этом снимке, предназначенном для него, старалась улыбаться перед аппаратом, но он знает это дви-жение напряженных, слишком плотно сведенных бровей — выражение человека, силящегося не заплакать…

Когда она фотографировалась, еще слишком свежа была память о дочке. А вот и дочка на снимке рядом — их любимица, единственный ребенок. Здесь девочка снята толстенькой, улыбающейся, но перед смертью была совсем другой — с пальчиками тонкими как спички, с личиком, на котором жили одни глаза… Аня делала все, чтобы спасти ее, отдавала ей свой донорский паек. Но девочка хирела с каждым днем, скончалась на второй год войны в Ленинграде.

Война, война… Он подошел к иллюминатору, вдыхал влажный, не приносящий прохлады воздух. Смотрел на разноцветные огни порта, на освещенные окна лежащего поодаль городка… Большие скопления света окаймлены полосками тьмы. Там, где тьма, — развалины еще не восстановленных зданий, еще не залеченные раны войны. Еще не работают многие предприятия в городе, ожидая тока от новой станции Электрогорска — города, заложенного на побережье…

Андросов вышел из каюты, внутренним трапом поднялся в штурманскую рубку.

В рубке был один Курнаков. Начальник штаба экспедиции, сутулясь над прокладочным столом, читал толстый том лоции. Андросов присел на диван. Курнаков мельком взглянул на него, продолжал читать.

Трудишься, Семен Ильич? — Андросов говорил очень тепло: еще с военных дней, когда служил со штурманом на одном корабле, установились у них сердечные отношения.

В город пора… — сказал Курнаков, не отрываясь от книги. — Сейчас кончу — и на бережок…

К штурману уже успела приехать в базу семья — как раз сегодня хотел уйти в город пораньше, провести с женой и с сыном последний, может быть, перед началом плавания вечер.

Задержался вот, как всегда… — Курнаков отодвинул книгу, распрямился. — Тому выписки, этому справки… А переход дальний, и на море рельсов нет.

А я тебе партийное поручение наметил, — чуть запнувшись, сказал Андросов.

Какое поручение? — Курнаков сдвинул негодующе брови. — Ну, знаешь, при моей нагрузке… — Он нервно захлопнул лоцию, но аккуратно, с привычной точностью вдвинул ее на полку среди других книг. — Мог бы меня освободить, Ефим!

— Нет, друг, не освобожу… — Андросов встал, вскинул на штурмана добрые, словно извиняющиеся глаза. — О бдительности доклад нужно сделать. Ты офицер думающий, развитой, тебе долго готовиться не придется.

Он снова запнулся. Решительно продолжал:

— А в порядке самокритики можешь привести один пример.

— Что, за пример? — взглянул в упор Курнаков. Андросов шевельнул на столе несколько сколотых между собой написанных на машинке страниц папиросной бумаги.

С час назад, — отрывисто сказал Андросов, — я, зайдя сюда, увидел на столе этот документ — и никого не было в рубке.

Ну и что же? — Штурман поднял листки, бросит обратно на стол. На бумаге лиловели длинные столбики цифр: указания широт и долгот, часов и минут — таблицы курсов будущего перехода.

Я работал с ними, вышел на минутку. В рубке оставался электрик.

Но когда я проходил рубкой, электрика тоже не было здесь! — Андросов говорил, не глядя на штурмана. Человек по натуре деликатный и мягкий, он каждый раз мучительно переживал необходимость говорить людям неприятную правду. — Нельзя было оставлять этот секретный документ незапертым, товарищ капитан второго ранга!

Слегка насмешливым взглядом Курнаков смерил его напрягшуюся фигуру.

Учту ваше замечание, товарищ заместитель командира по политчасти. — Переменил тон, хотел закончить инцидент шуткой. — А поручение, может быть, отменишь теперь, поскольку, как понимаю, придумал ты его мне в наказание, но я вину свою чистосердечно признал?

Нет, не отменю, Семен! — твердо сказал Андросов.

Обычная сдержанность изменила Курнакову. Он резко повернулся.

Мне кажется, в дни мира, когда мы раздавили фашизм и идем в совсем не секретный поход, мимо берегов дружественных стран, можно было бы и не выдумывать мнимых страхов!

Вот потому, что не у одного тебя здесь такие настроения, — а я ждал подобного ответа, — парторганизация и поручает тебе сделать этот доклад, — покраснев до самого затылка, непреклонно сказал Андросов.

Глава седьмая

ВТОРОЙ НАРУШИТЕЛЬ ГРАНИЦЫ

— Есть не один способ прятать секретные материалы, — оказал майор Людов. — Мы находили их в искусственных полых зубах нарушителей границы, в каблуках, под повязкой на раненой руке или даже в самой ране. Некоторые прячут собранные шпионские сведения среди волос, в воротничках, в галстуках, в зубных щетках, в креме для бритья, среди бритвенных лезвий, в карандашах и в шнурках ботинок… И не кажется ли вам, лейтенант, несколько упрощенным, я бы даже сказал наивным, что этот чертеж открыто нанесен на обломок расчески?

Лейтенант Савельев молчал. Нет, ему это совсем не показалось наивным. Когда, изучая взятые у нарушителя границы предметы: два пистолета с глушителями, обоймы, полные боевых патронов, пачки советских денег, фальшивый паспорт, портсигар с двойным дном, выложенным золотыми монетами царской чеканки, — он дошел до обломка расчески, его внимание привлекли несколько еле видных царапин и точек. Расческа была сфотографирована, фотоснимок увеличен — и лейтенант Савельев торжествующе положил на письменный стол Людова грубо выполненный, но очень отчетливый чертеж.