Путешествия англичанина в поисках России - Николас Бетелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9 и 10 февраля против Солженицына ничего предпринято не было. «Я и сегодня не могу точно понять: почему не взяли меня в Переделкине на даче?» — пишет он. Но рано утром 11 февраля он вернулся в Москву, и вскоре ему вручили новую повестку. Посыльного усадили в коридоре, чтобы он подождал, пока Солженицын печатал на машинке ответ: «…Я отказываюсь признать законность вашего вызова и не явлюсь на допрос ни в какое государственное учреждение…»[22] Это не он должен быть наказан, продолжал писатель, а сотрудники НКВД и КГБ, совершавшие массовые убийства и виновные в «геноциде».
Сутки Солженицын провел в ожидании, что люди из КГБ вот-вот вернутся. Но ничего не произошло. Из своего опыта 1945 года он знал, что в ожидании ареста полезно собрать необходимые вещи, которые могут пригодиться в заключении. Но часы шли, и стало появляться чувство ложной безопасности. Солженицын с женой слушали зарубежные радиостанции, которые уже передавали заявление, сделанное им в то утро, и почти успокоились, почти были готовы поверить, что власть приведена в замешательство его требованием о привлечении преступников из КГБ к ответственности за геноцид, что власть готова отступить, не желая осложнений. Они начали думать, что день пройдет спокойно. Солженицын не стал обедать, а пошел погулять с пятимесячным сыном Степаном. Трехлетний Ермолай и полуторагодовалый Игнат оставались дома.
Звонок в дверь раздался около 5 часов вечера 12 февраля. Наталья пошла открывать и, оставив дверь на цепочке, вернулась сообщить мужу, что опять пришли из прокуратуры, на этот раз двое. Солженицын подошел к двери и после недолгих переговоров открыл ее. Сразу же откуда-то из углов и укрытий на лестничной площадке возникло еще шесть человек. Ввосьмером они вторглись в квартиру, столпились вокруг писателя, пока он собирал кое-какие вещи, затем повели его по лестнице вниз и посадили в машину. Четыре человека сели с ним, еще четверо заняли второй автомобиль, и обе машины тронулись.
Его отвезли в Лефортовскую тюрьму, произвели медицинский осмотр, обыск, отобрали овчинный полушубок для дезинфекции и нательный крест, так как тот был сделан из металла и мог быть использован для нанесения себе увечий. Затем Солженицына поместили в камеру с двумя валютчиками, и поскольку оба дымили сигаретами, он решил просить о переводе в одиночную камеру. Писатель сидел и вспоминал события более чем двадцатилетней давности, наблюдая знакомую обстановку камеры: яркая лампочка под потолком в проволочной сетке, черный хлеб на полке, оконце в двери камеры с открывающейся и закрывающейся заслонкой. Он знал, что ночью будет холодно, и попросил вернуть полушубок. Ему выдали второе одеяло, совсем новое. Валютчики пришли в изумление от внимания, какого был удостоен этот странный бородатый незнакомец.
В тот вечер, около девяти часов, его доставили к М.П. Малярову, заместителю генерального прокурора СССР, и объявили, что он обвиняется в государственной измене по статье 64 уголовного кодекса. Солженицын отказался ставить свою подпись под этим обвинением. Тогда ему и в голову не приходила мысль о его возможной насильственной высылке из страны. Он не мог знать, что советский посол в Бонне уже договорился о встрече на следующее утро в министерстве иностранных дел ФРГ для передачи важного сообщения. Солженицын думал, что его будут судить и приговорят либо к смерти, либо к длительному тюремному заключению. Иначе зачем бы Малярову упоминать о 64-й статье и государственной измене?
Вернувшись в камеру, Солженицын не стал оставлять ботинки на полу, а инстинктивно засунул под подушку, чтобы их не украли, пока он спит, да и чтобы приподнять подушку для большего удобства. Это заметил охранник и велел поставить ботинки на пол. Один из валютчиков все не мог заснуть и гадал, кто же донес на него в милицию. Солженицын, обладая мудростью и опытом бывалого арестанта, посоветовал ему не ломать голову над такими вопросами. «Спи, — сказал он, — спи, силы всего нужней пригодятся».
А в квартире на улице Горького Наталья жгла бумаги в ожидании обыска. Она наткнулась на заявление, заранее подготовленное мужем на этот случай: «Если такой суд будет назначен надо мной — я не пойду на него своими ногами. Меня доставят со скрученными руками в воронке. Такому суду я не отвечу ни на один вопрос. Приговоренный к заключению, не подчинюсь приговору иначе, как в наручниках…»[23] Она сразу же связалась с корреспондентом газеты «Фигаро», тот приехал, забрал текст заявления и передал его в зарубежные средства массовой информации.
Арест Солженицына стал главной новостью почти во всех странах и шоком для каждого, кто следил за развитием событий, как смертельная, давно ожидаемая развязка в античной трагедии. Я был очень подавлен, выступая на Би-би-си, в эфире программы «Сегодня», ранним утром 13 февраля. Я сказал тогда, что испытываю такое же ощущение нереальности происходящего, какое возникло, когда Советская Армия вторглась в Чехословакию. Мы ждали этого, но все-таки не верили, что кремлевские руководители способны на такую чудовищную глупость. Мне задали вопрос: «Но ведь Солженицын, вне всякого сомнения, вступил на путь оппозиции, полностью сознавая, к чему это может привести?» Я пришел в ярость и ответил, что этот человек не сделал ничего дурного. Он никого не убил. Он ничего не украл. В чем его вина? Он написал книгу. Почему же с ним надо обращаться как с преступником? По каким меркам мы должны оценивать действия советского правительства? По тем, которые применимы к нацистской Германии? Арест Солженицына можно было рассматривать только как безумный поступок отчаявшихся людей.
А в Лефортовской тюрьме настал час побудки. В отверстие для подачи пищи сунули хлеб и чай с «песком темноватым от Фиделя» вместо добротных белых кусков сахара, памятных Солженицыну из прошлого. Он долго пережевывал черный тюремный хлеб, чтобы избежать несварения желудка. Потом спросил соседей по камере, знают ли они что-нибудь про Ивана Денисовича. Те смутно помнили это имя, так как где-то слышали его в 1962 году, в период успеха, и спросили: «А вы — и есть Иван Денисович?» Он обнаружил, что вспоминает свою прошлую жизнь отрешенно, без страха, уверенный в том, что допросы его не сломят, но также и в том, что скоро умрет: либо его расстреляют, либо он через пару лет погибнет в лагерях. Но эта
