Когда рассеется туман - Кейт Мортон

Я вдруг заметила, как сжались его пальцы. Неужели я действительно это помню? Или уже потом придумала, что он напрягся и часто задышал?

Мистер Гамильтон бесшумно положил трубку и одернул куртку. Медленно вернулся на свое место во главе стола и остался стоять, крепко сжимая спинку стула. Оглядел всех по очереди. И тяжело произнес:

— Сбылись наши худшие страхи. В одиннадцать часов вечера Британия вступила в войну. Да хранит нас всех Господь.

Я плачу. Даже через столько лет я плачу о них. Странно. Это случилось так давно, те люди не были моими близкими, и все-таки теплые слезы текут и текут из глаз, скатываются по дорожкам морщин, высыхают на холодном ветру.

Приходит Сильвия, приносит салфетку и вытирает мне щеки. Для нее мои слезы — просто старческая немощь. Один из безобидных признаков преклонного возраста.

Она не знает, почему я плачу. Когда я перечитываю любимые книги, какая-то часть моей души требует иного конца. Так и тут — без всякой надежды я надеюсь, что война не наступит. Что в этот раз она обойдет нас стороной.

Смешно, не правда ли? Старушечьи бредни. Ведь вы не хуже меня знаете, что смерть не остановить и война уже на пороге.

Журнал «Мистери мейкер»

Зима 1998 года

Лондон: поклонников, с нетерпением ожидающих выхода шестой книги из серии «Инспектор Адамс», ждет разочарование. Автор, Марк Маккорт, приостановил работу над романом «Котел смерти» в связи с тем, что в октябре его жена, Ребекка Маккорт, скоропостижно скончалась от аневризмы.

Маккорт отказывается встречаться с журналистами, однако из достоверных источников нам стало известно, что после смерти жены писатель переживает творческий кризис. Британский издатель Маккорта «Рэймс энд Стокуэлл» дать комментарии также отказался.

Одно из американских издательств, «Формэн Льюис», недавно купило первый из пяти романов Маккорта за сумму, которая в открытой печати не разглашается, но число, по слухам, получилось семизначное. «Говорящее преступление» выйдет осенью 1997 года. Предварительный заказ — в Интернет-магазине «Амазон».

Ребекка Маккорт тоже была писательницей. Ее дебютный роман «Чистилище» — выдуманная история о незаконченной десятой симфонии Малера — был номинирован на литературную премию «Орандж прайз» в 1996 году.

Ребекка с Марком расстались незадолго до ее смерти.

НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ

Надвигается дождь. Ноет поясница — самый тонкий метеорологический прибор. Всю ночь я пролежала без сна, тело маялось, как само Время: каждая косточка стонала и жаловалась, будто вспоминая о былой легкости. Я крутилась и ворочалась, безуспешно призывая сон, который все маячил где-то рядом — и не отгонишь, и не ухватишь. Досада сменилась усталостью, усталость — тоской, а тоска — страхом. Страхом, что ночь никогда не кончится, и я попала в западню, в мрачный, длинный бесконечный тоннель.

Но довольно перечислять болячки, а то я надоем даже самой себе. В конце концов я, видимо, заснула, потому что утром проснулась, а одного без другого не бывает. Я все еще лежала в постели, в перекрученной ночной сорочке, помятая от бессонницы, когда в комнату влетела девушка в рубашке с закатанными рукавами и с тонкой косой, такой длинной, что она задевала ее джинсы, и отдернула шторы, впустив солнечный свет. Сильвии нет, значит, сегодня воскресенье.

Девушка — судя по значку, ее звали Элен — отвела меня в душ, крепко схватив за руку, чтобы я не упала. Ее вишневые ногти глубоко вдавились в мою дряблую кожу. Элен перекинула косу через плечо и начала намыливать меня, смывая кошмары ночи и мурлыча незнакомую мне мелодию. Когда с мытьем было покончено, она усадила меня на пластмассовое сиденье и оставила отмокать под теплым душем. Двумя руками я ухватилась за поручень и, тоже напевая, наклонилась вперед, так чтобы вода стекала по спине.

С помощью Элен я вытерлась, оделась и к половине восьмого уже сидела в столовой. Там я постаралась впихнуть в себя резиновый тост и чашку кофе в ожидании, когда появится Руфь и отведет меня в церковь.

Я не слишком-то религиозна. Более того — бывали моменты, когда вера и вовсе покидала меня, и я восставала против небесного отца, который посылает своим детям такие кошмарные испытания. Правда, потом я примирилась и с ними. Время — великий лекарь. К тому же, Руфь любит ходить в церковь, и мне не сложно сделать ей приятное.

Сейчас Великий пост, время подумать о душе и покаянии перед Пасхой. Кафедра в церкви покрыта красным. Проповедь получилась очень душевной, ее тема — вина и прощение — замечательно подходила к тому, чем я собираюсь заняться. Священник читал из Иоанна, призывая паству не поддаваться всеобщей истерии в связи с наступающим миллениумом, а искать мира в душе. «Я есмь путь и истина и жизнь, — читал он, — никто не приходит к Отцу, как только через Меня». А потом призвал нас в канун миллениума брать пример со святых апостолов. За исключением, разумеется, Иуды — нет большого подвига в том, чтобы повторить путь предателя, который продал Христа за тридцать сребреников, а потом повесился.

По традиции, после службы мы прогулялись до Хай-стрит, чтобы выпить чаю «У Мэгги». Мы всегда пьем чай «У Мэгги», хотя сама Мэгги — с одним чемоданчиком и мужем лучшей подружки — уехала из нашего города много лет назад. Сегодня утром, когда я под руку с Руфью спускалась по Черч-стрит, я заметила, что на кустах ежевики, что растут по обе стороны дороги, набухли почки. Который раз повернулось колесо времени, который раз к нам идет весна.

Мы немного отдохнули на лавочке под столетним вязом, чей необъятный ствол высится на перекрестке Черч-стрит и Саффрон-Хай-стрит. Зимнее солнце играло в переплетении голых ветвей и согревало мне спину. На излете зимы случаются такие странные дни — и холодно, и жарко одновременно.

От вяза хорошо просматривается вся главная улица, которая тянется до рыночной площади, где переходит в Рэйлуэй-стрит. Я оперлась на трость и глядела, как люди идут туда-сюда, заходят в магазины, останавливаются поболтать со знакомыми; каждый — ось своей собственной сферы вращения. Я нечасто выхожу в центр города и забываю, что за стенами «Вереска» жизнь идет своим чередом.

Когда я была девочкой, по этим улицам ездили лошади, коляски и экипажи. После войны к ним добавились автомобили: «Остин» и «Тин Лиззи», с шоферами в лупоглазых очках и с пронзительными гудками. Дороги тогда были пыльные, все в выбоинах и конском навозе. Пожилые леди толкали перед собой детские коляски на колесах со спицами, а мальчишки с бездумными взглядами продавали из коробок газеты.

На углу, там, где сейчас заправка, торговала солью Вера Пипп — жилистая тетка в матерчатой кепке и с небольшой глиняной трубкой в зубах. Спрятавшись за мамину юбку, я в испуге таращилась на огромный крюк, которым она отламывала глыбы соли. Миссис Пипп бросала их на ручную тележку, а потом пилой и ножом распиливала на мелкие кусочки. Этот крюк и глиняная трубка часто снились мне в кошмарах.

На другой стороне улицы стоял ломбард с тремя медными шарами у входа, как было принято в то время по всей Британии. Мы с мамой заходили туда каждый понедельник, чтобы за несколько шиллингов заложить наши воскресные платья. В пятницу, когда из ателье приходили деньги за штопку, мама посылала меня выкупить одежду, чтобы было в чем пойти в церковь.

Больше всего я любила ходить к бакалейщику. Теперь там фотоателье. Последнюю бакалейную лавку закрыли то ли десять, то ли двадцать лет назад, когда построили супермаркет на Бридж-роуд. А во времена моего детства в ней распоряжались длинный тощий дядька с густыми бровями и смешным акцентом и его маленькая пухлая жена; оба старались выполнить любые, пусть и самые заковыристые желания покупателя. Даже во время войны мистер Георгиас ухитрялся найти лишнюю пачку чая — за соответствующие деньги, понятно. Девчонкой я считала бакалейную лавку настоящей страной чудес. Я заглядывала внутрь через окно, упиваясь видом ярких коробок с «птичьим молоком», мармеладом и имбирным печеньем «Хантли и Палмер», расставленных аккуратными пирамидами. Сокровища, которым не было места у нас дома. На гладких просторных прилавках лежали желтые бруски масла и сыра, стояли коробки со свежими — а иногда еще и теплыми — яйцами и сушеной фасолью, которую взвешивали на медных весах. Иногда — о счастливые дни! — мама приносила из дома горшок, и мистер Георгиас доверху наполнял его темной патокой.

Руфь похлопала меня по руке, помогла подняться, и мы отправились дальше по улице — к выцветшему красно-белому навесу кафе «У Мэгги». Меню в поцарапанной черной обложке предложило нам обычный набор современных закусок: капучино, куриные сэндвичи, пиццу с томатом — но мы, как обычно, заказали две чашки чая и ячменную лепешку на двоих и уселись за столик у окна.