Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Глава третья

Война

Летом 1914-го мир вступил в войну, а Набоков стал поэтом. Он уже не первый год сочинял стихи, но в то лето, когда убили эрцгерцога Франца Фердинанда, Владимиром овладела своего рода лихорадка, от которой он не излечится уже никогда. Позднее эта метаморфоза прочно свяжется в мыслях Владимира с беседкой посреди узкого мостка в летнем имении Набоковых, где ромбы витражей горели, точно драгоценные камни, в решетке окна недоставало нескольких стекол, а на побелке предвестником грядущего катаклизма чернела надпись: «Долой Австрию!»

Впрочем, пятнадцатилетнего Набокова слишком надежно укрывали от вихрей истории, и Первая мировая война его практически не затронула. Те шесть лет, на которые Уилфред Оуэн – трагический поэт Великой войны – был старше Владимира, пропастью пролегли между двумя поколениями. Вскоре Набоков обратится к образам людей, чьи жизни сломала европейская бойня, но военным писателем так и не станет.

Зато станет в непредсказуемом порыве вдохновения писать романтические стихи. Он вспоминал, как сочинял и многократно переделывал в уме свое первое настоящее стихотворение и, лишь отшлифовав каждую строчку, решился прочесть его матери, которая, как он и надеялся, растроганно прослезилась.

В июне приехал погостить двоюродный брат Юрий, рассказавший, что у него, шестнадцатилетнего, амуры с замужней графиней и генеральской женой. Следующим летом у Набокова тоже вспыхнул роман – с Люсей Шульгиной, пятнадцатилетней петроградской барышней, отдыхавшей на даче в Рождествено. Август 1915 года пролетел для Набокова в упоении тайных свиданий, происходивших в дядиной рождественской усадьбе. Питался он одними фруктами, которые буфетчик по распоряжению матери каждую ночь оставлял для него на освещенной веранде. Мать переписывала любовные стихи, которые читал ей сын, в особый альбом, но вопросов, боясь разрушить то ли его, то ли свои иллюзии, не задавала. Отец, более практичный или же более подозрительный, подвергал сына-подростка неприятным расспросам, опасаясь, как бы тот не стал раньше времени папашей.

Владимир был охвачен вдохновением и любовью, а Европу охватило пламя братоубийства. В войну вступали все новые страны, и Владимира Дмитриевича как прапорщика запаса мобилизовали в пехоту. Елена Ивановна устроила лазарет для бойцов и принимала в его работе личное участие, однако считала свою помощь раненым ничтожной в сравнении с их нуждами. И сокрушалась, что эти вчерашние крестьяне, как им ни помогай, в душе сохраняют привычное раболепие.

Война вызвала в России всплеск патриотизма, о чем десятилетиями мечтал Николай II. Санкт-Петербург переименовали в Петроград: как может столица называться по-немецки? Владимиру Дмитриевичу пришлось забыть о своей политической деятельности.

Европа впала в паранойю. Британский парламент обсуждал якобы действующую в стране шпионскую сеть. Немцы боялись, что депортированные Россией соотечественники ведут подрывную работу против своей родины. Подозрения заразили весь континент, дав повод «импортировать» концентрационные лагеря из далеких колоний в породившую их Европу.

Сотни тысяч ни в чем не повинных гражданских лиц – как мужчин, так и женщин – награждали позорным клеймом «пособников врага» и арестовывали. За первый год войны Британия изолировала больше тридцати двух тысяч немецких, венгерских и австрийских мирных жителей призывного возраста. В немецких лагерях находилось больше ста тысяч французов, британцев и русских. В России к 1917 году интернировали свыше трехсот тысяч гражданских лиц родом из Германии и других центральноевропейских держав. Мирных жителей держали в тюрьмах и лагерях во Франции и Соединенных Штатах, Австрии, Венгрии и Румынии, Египте и Тоголенде, Камеруне и Сингапуре, Индии и Палестине, габсбургских землях и Болгарии, Сиаме и Бразилии, Панаме и Гонконге, Австралии и Новой Зеландии. Учреждения, существовавшие до рождения Набокова разве что на Кубе, расползались по всему земному шару.

Изначально предполагалось, что в подобных лагерях будут собирать подозрительных личностей, допрашивать и явно невиновных отпускать. Волны освобождений действительно время от времени прокатывались по лагерям, но систематического характера процесс реабилитации не приобрел. Зачастую в семьях, живших по разные стороны границы, люди понятия не имели, куда девались их родственники, связь с которыми терялась навсегда. В некоторых странах гражданские заключенные, по большей части верные своему государству, посадившему их за колючую проволоку, годами существовали на грани голодной смерти.

Гражданство или подданство вражеской страны были самыми распространенными поводами для ареста и интернирования, хотя порой действия властей воюющих государств поражали нелогичностью. Так, родись В. Д. Набоков не от немецкой матери и русского отца, а от русской матери и немецкого отца, он тоже мог бы стать кандидатом на отправку в лагерь.

Впоследствии лагеря Первой мировой возродятся в еще более мрачном воплощении, и это непосредственно коснется семьи Набоковых. Впрочем, для России это будет не в новинку: карательная система в стране имела глубокие корни, сибирская ссылка вкупе с каторжным трудом веками были ходовым инструментом имперского правосудия. Правда, теперь людей будут арестовывать и годами держать в изоляции без права переписки просто как потенциально опасных противников режима.

Отгороженный от войны родительской заботой, поглощенный первой любовью, Набоков все-таки заметил появление в России концентрационных лагерей; позднее он опишет их в одном из ранних романов. Тогда мало кто оценил его внимание к этому историческому факту. Прошлое рассказчика надолго останется для читателей загадкой, ибо не успеет после окончания Первой мировой войны пройти и двадцати лет, как о лагерях забудут.

Любовь Владимира и Люси пережила угрюмую петербургскую зиму 1915 года благодаря редким встречам (когда им почти не удавалось побыть наедине) и стихам, которые продолжал сочинять Набоков. Весной Люся болела за него на футбольном матче, а летом в идиллической и привольной дачной обстановке их роман возобновился.

Набоков увековечил свою первую любовь, издав сборник посвященных ей стихов, – дерзкая попытка заявить о себе миру. Разумеется, не лишенная тщеславия. В ту пору многие подростки мнили себя новыми Пушкиными, но мало у кого находились деньги, чтобы заплатить издателю за первый шаг навстречу мечте.

В Тенишевке подобную заносчивость наверняка сочли не слишком демократичной. Преподававший литературу Владимир Гиппиус (тоже писавший стихи) устроил Набокову разнос, какого не выдержал бы даже самый уверенный в себе человек: он раздобыл сборник юного поэта, принес его на урок и высмеял перед всем классом наиболее личные романтичные строки. Позднее Владимир вспоминал, что книгу «растерзали те немногие рецензенты, которые заметили ее». Даже если эти отзывы Владимиру Дмитриевичу не показались убедительными, он вынужден был прислушаться к своему другу Иосифу Гессену, признавшемуся, что сборник его огорчил. Кузина Гиппиуса, Зинаида, слывшая недурной поэтессой, заявила отцу Набокова, что Владимир «никогда, никогда писателем не будет».