Тебе посвящается - Макс Бременер

— Есть разговор! — обратился он к Шустикову и прочим.

Боксеры окружили их полукольцом и опустили чемоданчики на землю.

— Значит, вот, — сказал Валерий. — Если мальцов из нашей школы кто тронет… Ясно?

— А ты и есть защитник юных пионеров? — спросил парень, в котором Валерий узнал того самого, что осенью пристал к нему и Игорю.

— Вот-вот, защитник, — сказал из-за плеча Валерия товарищ по боксерской секции. — А дело так будет поставлено: юный пионер, допустим, сам себе ненароком шишку набьет, а мы вас за бока будем брать. Вот как будет дело поставлено!

— Ты сперва до боков доберись! — хорохорился тот же парень.

— Хук — справа, хук — слева, и ты повис на канате, — пояснил Валерий.

— Хватит справа, слева — не надо, — сказал коллега Валерия.

— Все понятно? — осведомился Валерий.

Юные боксеры сделали шаг вперед и сжали кулаки. На языке военных это называется демонстрацией силы.

— Нужна нам ваша мелюзга! — осторожно огрызнулся кто-то.

— А тогда — р-разойдись! — скомандовал Валерий.

Приятелей Шустикова было не меньше, чем боксеров, но они оценили силы противника. Со словами: «Неохота связываться, а то б я им…» — парни стали независимо оттягиваться в глубь двора. И тут Шустиков, который в продолжение всего обмена любезностями помалкивал — покуривал, чмокая при затяжках, с видом бесстрастного наблюдателя распри, — поднялся на крыльцо и хрипло крикнул Валерию:

— Довоюешься, сволочь! — и рванул на себя большую, обитую войлоком дверь.

Но то ли дверь отсырела (крыльцо было запорошено снегом), то ли, против обыкновения, заперта — так или иначе, она не распахнулась. А Валерий в несколько прыжков достиг крыльца, обхватил Шустикова, повернул к себе спиной и прижал грудью к скрипнувшим, качнувшимся перильцам.

Высвободиться Шустиков не мог. Заступничество приятелей выражалось в покрикиваниях, вроде: «Чё те от него надо?!» — бодрящих, но, в сущности, безрезультатных. На секунду Алексею показалось, что Валерий, навалившийся на него всей тяжестью, его отпустил. Однако через мгновение Саблин внезапно приподнял Шустикова за штаны и ворот над перильцами, встряхнул, багровея от усилия, и разжал пальцы.

Расстояние до земли, вернее — до мягкого сугроба, равнялось полутора метрам. Лететь было недалеко, хотя и унизительно.

Нырнув в снег (он ударился только коленями), Шустиков сразу же вскочил, равномерно облепленный снегом. Валерий, отступивший к своему отряду, сказал:

— Пока!

И тут заливисто захохотал трехгодовалый мальчонка, насыпавший совком снег в игрушечный грузовик, который он, сопя, тащил за собой на тесемке в глубь двора. Мальчонка движением, уморительно-неожиданным для такого маленького, кинул в сторону совок, сел в снег (а пропади все пропадом, дайте посмеяться вволю!) и захохотал безудержно, как хохочут маленькие в кукольном театре, когда разойдутся.

Он смеялся, конечно, не посрамлению хулигана, а просто тому, что большой дядя вывалялся в снегу, как маленький, и вытаскивает снег из-за пазухи, из карманов, из рукавов, где никогда у больших не бывает снега.

Шустиков подскочил к нему, рявкнул что-то и вдруг пнул ногой грузовичок, так что тот упал в угольную яму.

Няня поспешно сказала маленькому:

— Пускай… подумаешь! Он уже плохой был, этот грузовик, старый совсем, а у тебя новый есть, и еще заводной папа тебе купит. Посадишь в него солдатиков — ка-ак помчит твой автомобиль!

Малыш страдальчески сдвинул светлые брови, решая, горевать ли. Потом глотнул, встал, крикнул Шустикову вслед:

— У него все равно колеса не крутились!

Шустиков буквально ворвался к Костяшкину. Он редко заходил к нему раньше, потому что Костяшкин каждый день сам являлся к Алексею и они вместе проводили время во дворе. Но всю последнюю неделю Костяшкин почему-то носа не казал. Это озадачивало Шустикова, он подозревал, что тут что-то нечисто, так как Костяшкин избегал его и в школе, однако спрашивать, в чем дело, из самолюбия не желал. Много чести для Васьки Костяшкина!..

Но, после того как Валерий на глазах всей компании бросил его в снег, Шустиков побежал к Костяшкину. Не затем, чтоб узнать наконец, почему Васька отбился от компании, а затем, чтобы выместить на нем злость, «психануть» всласть… Что Костяшкин снесет, стерпит, в этом он не сомневался. Васька был тряпкой.

— Ты где пропадаешь? — с порога накинулся Шустиков на приятеля. — Когда надо — тебя нет! — Он громко выругался, не заботясь о том, что его могут услышать Васькины соседи. Он был действительно вне себя.

Костяшкин знал, что Алексей не бранится, когда поблизости незнакомые люди, он дает себе волю лишь в тесном кругу «своих» ребят.

— Чего к нам ходить перестал, а? — наседал Шустиков. Алексея возмущало, что Костяшкин, обладавший немалой физической силой и только за то пользовавшийся его уважением, не оказался рядом с ним как раз тогда, когда мог пригодиться.

— Я, Леша, потому не хожу… — начал Костяшкин и забегал глазами по комнате, точно ища лазейку. — Вообще я решил кончать бузу! — закончил он. Бухнулся на диван и небрежно засвистел.

Шустиков сел рядом.

— Ты про что? — спросил он.

— Про то. Я в комсомол, может, вступать буду, — сообщил Костяшкин с улыбкой, чтобы, в случае если Алексей впадет в ярость, можно было обратить все в шутку.

Шустиков отозвался презрительно:

— Примут тебя, как же!

— А чего ж! Заслужу — примут.

— Чем же ты заслужишь? — Шустиков насмехался.

— Заслужу, Не бойся.

— Потому ты, значит, и решил бузу кончать?

— Правильно. — Это Костяшкин сказал облегченно и благодарно. Вот, мол, своим наводящим вопросом ты мне помог все объяснить без лишних слов.

— И когда ж, думаешь, тебя примут?

— Может, в мае, — неохотно ответил Костяшкин.

Он как будто жалел, что сказал когда; наверное, боялся сглазить.

Шустиков с сосредоточенной прищуркой смотрел на приятеля. Как так? У Васьки появились свои планы. И Васька без него их составляет, не открывает их ему. А он-то уверен был, что у Костяшкина не может быть в голове ничего, кроме того, что внушал ему он, Шустиков.

Алексей был удивлен, как человек, который обнаружил бы в ящике своего стола незнакомые вещи, неведомо кем и когда туда положенные. Ведь ключ от ящика был у него…

— Я тоже в комсомол вступать буду, — сказал неожиданно Шустиков.

— Ну и все! — Костяшкин просиял. — Значит, на пару! Я ж говорил: кончать бузу! А ты волком глядел!

— Я, между прочим, ничего кончать не собираюсь, ясно? — сказал Шустиков холодно. — А в комсомол меня, будь уверен, примут не когда-нибудь, как тебя. Очень скоро примут! Понятно?

Алексей с удовольствием взглянул на обалдело вытянувшуюся физиономию Костяшкина и шагнул к двери.

— Постой! — остановил его Костяшкин.

Он ничего не понимал. Он до сих пор считал, что можно выбрать что-нибудь одно. Можно бузить (это означало для Костяшкина бить баклуши, озорничать, совершать поступки, за которые приглашают в милицию) и можно взяться за ум (это означало готовить уроки, читать книжки, жить так, чтобы никто худого слова о тебе сказать не смел, и, наконец, вступить в комсомол).

Но вот Шустиков за ум не берется, а в комсомол подает. Нелепо.

Хотя Костяшкин не раз в своей жизни поступал скверно и глупо, ему всегда было противно притворство. Если его справедливо в чем-нибудь упрекали, он отмалчивался, отпирался односложно, но ничего не сочинял в свое оправдание. Точно так же он не таил от домашних, с кем водит компанию, хотя бы у его приятелей и была дурная слава. В своей неправоте Костяшкин был прям, а не изворотлив. Действий ловчилы он не понимал, если тот сам их ему не растолковывал.

— Врешь ты, — сказал он Шустикову, — что в комсомол подашь. Тебя, конечно, все равно не примут. Да тебе самому не нужно. На кой?

— Значит, нужно, — ответил Шустиков.

Костяшкин смотрел на приятеля, и впервые тот раздражал его так…

— Не может быть, чтоб тебя приняли, — сказал Костяшкин.

— Поглядим.

Костяшкин отвернулся. Шустикову не о чем больше было с ним говорить. Васька вышел из повиновения. Он держался настолько независимо, что и цыкать на него было бесполезно — Алексей чувствовал: не помогло бы. Нужно что-то изобрести…

— Ну ладно, — сказал Шустиков.

— Пока, — не оборачиваясь, ответил Костяшкин.

После стычки с Шустиковым у Валерия было победное настроение. Рассказал он о случившемся сначала одной Лене — чтоб знала, что он не только придумал, но предпринял кое-что для защиты своих пионеров. О поединке с Шустиковым он умолчал, не желая оттенять собственной доблести.

— Так они и капитулировали, даже отомстить не посулили? — переспросила Лена.

— Нет, — ответил он, дивясь, что Лене недостает именно конца истории, им обрубленного.