Татьянин день - Юлия Зеленина

– Дети ведь не могут без прозвищ. А ругаться матом неприлично! Только представьте: малявки кричат «Ба-ля». А ты, наверное, вытаскивала у всех детсадовских одногруппников лавровые листы из супа, и тебя стали дразнить Ааврик!

Скулы Тани Баль напряглись, она словно назревший чирей, готова была взорваться и облить гнойной истерикой насмехающуюся изящную женщину в красивом красном платье.

– Таня, кто эта женщина? – участливо спросила Карасева, подогреваемая смесью ощущений из желания узнать интригующие подробности и остановить очередной приступ гадкой бескомпромиссной болезни, отзывающейся головокружением и тошнотой.

– Так… дело десятилетней давности. Надо еще водки заказать, – мрачно произнесла Баля, пряча глаза. Она ощущала себя, как на эшафоте: вот палач уже занес топор правды над ее головой и публичной казни не миновать. Ей стало страшно и бесконечно одиноко, она ощутила воронку холодного воздуха внутри организма, которая своей ледяной колкостью причиняла невероятной силы боль.

– Может, ты нам все-таки скажешь, что происходит? – требовательным тоном произнесла Карасева, незаметно для окружающих подавив волну плохого самочувствия глубокими вдохами в тени полей шляпы. Баль внимательно и очень выразительно посмотрела на подругу, давая понять, что не только у нее есть секреты, но та чуть склонила голову, чтобы снова исчезнуть и избежать пронзительного взгляда.

– Знаменитое дело Лаврентьевой? – озадаченно спросила Ксюша.

Баля утвердительно кивнула и виновато отвернула голову, чтобы скрыть от внимательного взора женщин переполненные слезами глаза.

– Кто такая Лаврентьева? – хлопая густо накрашенными ресницами, щебетала Борковская, нервно покручивая дорогостоящее кольцо на указательном пальце.

– Я – Лаврентьева. Это фамилия по мужу. Ксюха, ты расскажи, а я выйду, покурю.

Баль достала из заднего кармана джинсов дрожащими руками изрядно помятую пачку сигарет и поспешно вышла на улицу. Тани дождались, пока колокольчик возвестит о том, что дверь закрылась за той, чья история так волновала любознательных подруг и вопросительно уставились на ту, которая могла утолить информационную жажду – на Ксению.

– Это старая история, – начала Ксюша повествование через внушительную паузу. – Моя подруга – журналист готовила репортажи о ней. Я тоже не знала, что Лаврентьева – это наша Танька. Удивительно, ее и по телевизору много раз показывали, а я и не узнала ее… на экране она совсем другая…

– А что за история-то? – предвкушала смачные подробности Борковская.

– Она убила своего мужа, – голос Ксении звучал спокойно, будто у Баль было много мужей, и всех по очереди она лишила жизни. – Она утверждала, что это была самозащита, но не смогла доказать. Ей дали пятнадцать лет.

– Пятнадцать? Господи! Так много? – испуганно воскликнула Карасева. За столом поднялся галдеж – Тани наперебой начали возмущаться несправедливостью и сочувствовать бедной однокласснице.

– Просто ей не повезло. Ее муж работал в милиции, а это… сами понимаете! – продолжила Ксения, после того, как кудахтанье за столом прекратилось.

– Она сказала десятилетней давности… А ты говоришь, что пятнадцать дали, – Карасева была внимательна к деталям.

– Раньше отпустили. Видимо, амнистия была или что-то в этом духе.

Тани переглянулись и замолчали, обдумывая поступившую информацию о нескладной судьбе подруги, в глазах каждой засверкала нахлынувшая влагой грусть. Тюремное прошлое Баль многое объясняло: грубые повадки и странные знакомства, ее закрытость и нежелание отвечать на вопросы. Шляпа на голове Карасевой грустно бултыхалась, как спасательный круг по вялым волнам морской поверхности. Она обвела взглядом присутствующих за столом и, остановившись на Борковской, очень серьезно произнесла:

– Я думаю, надо Танечку оставить в покое!

– А что ты на меня-то смотришь, Карасева?

– А ты у нас самая любопытная.

– Да, ладно. Я наоборот может, горжусь ей. Я тоже однажды чуть человека не убила. Благо, у него денег было море, и благодаря этому я находила силы терпеть все то, что он со мной делал, а так очень возможно, что я тоже устроила бы ему несчастный случай.

– Да заткнись ты! – возмутилась Дуня, уставшая от трепа Борковской.

– Надо же, наша блаженная звуки усилила!

Женщины вздрогнули вместе с колокольчиком на входной двери, в кафе вошла Баль. Все напряженно замерли, ожидая пока она сядет на свое место.

– Таня возвращается. Все! Ни звука! – тихо цыкнула Карасева, многозначительно глядя на Борковскую.

– Это была самооборона, – тихо произнесла Баля. Она стала робкой и спокойной, излишняя горячность и угловатость исчезли, явив взору школьных подруг ту самую девчонку из далекого прошлого. – Он меня избивал, просто жуть… Соседка врач была, так она меня выхаживала каждый раз. Не знаю, сколько сотрясений мозга я пережила! Не считала…

– А что, соседка не могла выступить на суде? – уточнила Ксюша, вспоминая подробности нашумевшей криминальной истории.

– Нет, не могла. Ей угрожали, а у нее двое маленьких детей было, и муж умер. Она потом ко мне в тюрьму приходила, все плакала, да руки целовала…

Глаза Баль наполнились слезами. В своих воспоминаниях она находилась у черты, разделяющей ее жизнь на две части: до и после замужества.

Окончив институт, Таня практически сразу вышла замуж – так распорядился авторитарный папа. Он решал судьбу дочери и не принимал возражений. Лаврентьев покорил ее родителей сразу: в непростое для страны время он доставал по блату продукты: хорошее мясо, деликатесные колбасы, дорогой коньяк, зарубежные сигареты. Отца Тани мало волновало, где именно предприимчивый жених достает дефицитные товары, двери его дома гостеприимно распахивались перед щедрым и душевным человеком. А затем Лаврентьев сделал предложение, причем не невесте, а сразу отцу. Молодая девушка получила отцовское благословение вместе с отчетливым приказом: стать женой достойному мужчине.

– Но я не люблю его, папа! – возмутилась юная Таня, сдерживая слезы.

– Любовь – для дур, читающих всякую муть! Я говорил матери, не надо было тебя в институт отдавать! Женщина должна рожать! Мужчина – обеспечивать семью! – рассуждал отец, встряхивая седой головой. Это был дурной знак, потому что принятые им решения не обсуждались. Девушка покорилась родительской воле. Годы замужества обернулись для Тани мучительной каторгой. Рукоприкладство мужа и угрозы были частью ее каждодневного рациона. Она часто мечтала лечь спать и тихо умереть. Она пыталась разговаривать с супругом, взывала к его совести, потому что искренне не понимала такого зверства по отношению к себе. А потом молодая женщина устала от бесконечной боли и решила проявить силу волю, освободившись от мучителя.

– В тот самый день я решила сказать ему, что ухожу, – с волнением произносила Баль, ее голос дрожал, лицо покрылось пятнами. Мучительные воспоминания, поднявшиеся со дна души, больно прижигали внутренности организма, оставляя маленькие тлеющие дырочки. Таня запретила себе думать об ужасном отрезке жизни и после освобождения из-под заключения смотрела только вперед, не вспоминая, чем и как жила раньше. Баль собрала волю в кулак и медленно продолжила повествование, дабы утолить информационную жажду школьных подруг:

– Он готовил обед, жарил что-то на сковородке… Я зашла на кухню, сказала, что устала и у меня больше нет сил… Он промолчал… а потом взял горячую сковороду и со всего размаху влепил ей мне по лицу. Я очнулась в спальне. Он стоял в проеме двери и так холодно на меня смотрел… Очень сильно болела голова, а лицо горело… Было лето, мы жили на даче у родителей. Там двухэтажный дом, а спальня находилась наверху… Увидев, что я очнулась, Лаврентьев самодовольно улыбнулся, затем развернулся, чтобы спустится вниз… Перил там тогда не было – папа их убрал, чтобы поставить новые, кованые… Я его толкнула. Он умер сразу, моментально!

– А ожоги? Что сказала милиция? – спросила с сочувствием Ксения.

– Они рассмеялись и сказали, что я плохая домохозяйка, и если не подохну в тюрьме и когда-нибудь выйду на свободу, то мне следует быть аккуратней при приготовлении обеда. В тюрьме меня уважали, ведь я мента порешила! Называли Лаврик. Первое, что я сделала, выйдя из тюрьмы, – поменяла фамилию, обратно на Баль.

– А родители? – осторожно произнесла Дунаева.

– Они от меня отказались, еще тогда, перед судом.

– Вот те на! Теперь ясно, куда ты пропала, – подытожила Борковская и притворно весело добавила: – А давайте выпьем за Балю!

Карасева активно разлила вино и все, кроме Ксюши поспешно отхлебнули багровую жидкость, чтобы смыть весь негатив от услышанного и поддержать надломленную подругу.

– Девки, вы за меня, как за покойницу, не чокаясь, – старалась шутить Баля. Она снова надела маску мужиковатой и резкой хабалки – так ей было комфортней, и все это понимали. С душой нараспашку жить непросто, тем более такому человеку, как Ааврик-Баль.