Булочник, булочница и подмастерье - Жан Ануй

Нужно б мне было уйти и к другим наниматься! Меньше бы времени на рыдания и сетования тратила!

Я здесь только горничная, конечно, и с месье сплю, потому что так всегда было, на всех, где я состояла, местах. Он, впрочем, чистый и ласковый, но я молочнику моему верна! И в доказательство дотронуться ему до меня до свадьбы я не позволяю! А, когда мы поженимся, когда оба накопим денег, годика так через два, я ему суп буду варить и носки штопать, грязь из портков его выколачивать, вот тогда он сможет на меня залазить в своё удовольствие, когда захочет… мой будет мужик, вот и всё!

А если мы кое-когда и обменяемся оплеухами, то дальше этого дело не пойдёт, потому что мы не станем из глупостей каких-нибудь весь дом несчастным делать и соседям при этом спать мешать!

Ну! Идите теперь, успокаивайте чад ваших, они там, по своим комнатам, из-за вашей ругани, как телята ревут. И поживей! Иначе будете со мной иметь дело!

Элоди с Адольфом, бледные, поднимаются и, не говоря ни слова, выходят каждый в свою дверь. Горничная, оставшись одна, в ярости подходит к кровати.

Горничная. Ну не беда это? И опять буду убирать койку за ними, потому что дура набитая! (Мощными ударами она приводит постель в порядок.) Ах, поместить бы их, как меня, годов в тринадцать на место, так они б уж точно хлопот не устраивали! Они бы уж знали, как её на место поставить — любовь-то эту! Я не сентиментальная! И молочник мой тоже. К счастью, слава тебе, господи!

Она выходит.

После паузы с обеих сторон сцены входят Адольф и Элоди. Каждый из них держит за руку ребёнка в ночной рубашке. Они будут разговаривать издалека, холодно, как деловые люди.

Элоди. Так что, договорились. У меня останется Кристина, а ты возьмёшь Тото. Кстати, он так плохо воспитан, что придётся отдать его в пансион. Что касается имения Шавилет, это моё приданое, так что, в естественном порядке, я его забираю. Тебе переходит квартира. Что касается драгоценностей, матерены я забираю, а тебе возвращу то, что ты подарил.

Адольф. А мебель?

Элоди. Будет правильно, если я Мажорель заберу — отец покупал.

Адольф. В течение двенадцати лет всё-таки я на всё деньги зарабатывал! Я даже не говорю о твоих платья, о шубе из выхухоля.

Элоди (поправляет). Под выхухоля. Поднутрия твоя. Надеюсь, что ты понимаешь между прочим, что мне с Кристиной нужна будет Горничная — не эта, разумеется, и алименты, которые ты мне будешь платить должны будут ровняться, по крайней мере, половине твоей зарплаты. В любом случае, в нищете будем жить.

Адольф. Мне, может, тоже жить нужно! У тебя доход будет с имения. И если ты возьмёшь всю Мажорель, что же в квартире останется?

Элоди (спокойно). Ну, тогда, если хочешь, могу поменять мебель на Тото. Натурально, в таком случае, алиментов должно быть побольше.

Свет разом гаснет. Доносится нечто вроде барабанов, варварская музыка во время чёрной паузы, настолько короткой, насколько возможно.

Когда загорается зыбкий свет, все элементы декораций исчезли. Есть только странные перспективы, рождённые игрой тюля на чёрном занавесе, закрывающем задник. Маленькая железная кровать Тото стоит посередине голой сцены. Тото, раздавленный кошмарным сном, спит на животе. Мальчик сначала, молча дёргается, потом стонет. Кричит…

Тото. Папа! Папа! Они едут!

В этот момент в тени появляется индеец, наблюдает, потом ещё один. Тото в тревоге кричит…

Папа, ты — сильный! Папа, тебе не будет страшно?

Появляются ещё индейцы и бросаются на него. Они садятся ему на грудь и, как бывает в кошмарном сне, давят и душат. Тото бьётся, молча, раздаёт пинки, мужественно кусаясь, бьёт кулаком. Индейцы с ним справляются и привязывают его к головным решёткам кровати, предварительно вставив ему кляп; они связывают ему крестом на груди руки. Получается маленькое распятье.

Тото с перевязанным ртом остаётся один на сцены. Издалека слышен там-там и музыка жестокого праздника. Индейцы скоро возвращаются, таща Элоди и Адольфа, одетых в ночные рубашки. Элоди не причёсана. Адольф ранен, он, видимо, дрался до последнего.

Индейцы зверски тащат их и привязывают стоя, как к пыточному столбу, к решетчатой спинке кровати.

Неожиданно, как по команде, воцаряется странная тишина. Входит Фессар-Лёбонз, за которым следуют два внушительных и зловещих индейца. Фессар-Лёбонз одет американским пионером, в широкополой фетровой шляпе тёмного цвета, не бритый, вооружён до зубов. Некоторое время он зло смотрит на Элоди и Адольфа. Тот, взглянув на него, удивляется.

Фессар-Лёбонз. Да, это я, Фессар-Лёбонз — похититель скота. Теперь-то уж точно можно сказать, что ты больше не сможешь вредить человеку, который вот уже десять лет ищет твоей смерти, Адольфус! Ранчо пылает. Всё разгромлено. Кажется, одному из твоих метисов удалось захватить лошадь и избежать бойни, но, даже если он и доберётся до форта Леннокс и осведомит федеральную армию, я успею свести с тобой счёты до прибытия кавалерии. Они обнаружат только трупы и дымящиеся руины, оставшиеся от твоей мощной мечты, от твоего развратного духа, безбожник! Для тебя, Адольфус, всё кончено!

Бледный Адольф плюёт себе под ноги.

Фессар-Лёбонз смотрит на них обоих со злобной улыбкой.

Каждый из нас заработал своё. Красавица, видишь, должна была быть моею. (Он касается пальцем края шляпы.) Мадам неприятно, я сожалею.

Адольф (кричит ему). Я вас презираю, Фессар-Лёбонз! Всегда презирал! Вы на коленях передо мной ползали. А я не сделаю этого! Избавьте меня от ваших речей, и действуйте побыстрее.

Фессар-Лёбонз (с улыбкой). Зачем торопиться. В форт Леннокс скакать целый час, если по самой короткой дороге, у нас есть время. Дайте мне насладиться.

Элоди (внезапно кричит). Почему вы ненавидите моего мужа? Что он вам сделал?

Фессар-Лёбонз (с ехидной ухмылкой). Сожалею, мадам, что приходится сообщить вам об этом, особенно в данный момент. Но дело касается не только скота… Взгляните, он знает, о чём я… (Элоди поворачивается к Адольфу, который со стыдом отворачивается. Фессар-Лёбонз безжалостно продолжает.) Он увёл мою девочку. Никто и никогда не уводил девок у Фессара-Лёбонза, похитителя скота, не заплатив за это собственной шкурой!

Элоди (кричит). Вы лжёте! Мой муж любит только меня, мы никогда не расставались.

Фессар-Лёбонз. Было дело. Месяц назад, на три дня. Скот заганивали. Он провёл их в Мемфисе, как бы для того, чтобы пересчитать поголовье, не так ли?

Элоди (бледная). Так.

Фессар-Лёбонз (улыбаясь). Загонщики, действительно, считали скотину. Он же, тем временем, не выходил из номера гостиницы Мемфис. И совсем другое подсчитывал… Девочка уже заплатила. Теперь его очередь.

Элоди. И вы не пожалеете ребёнка?

Фессар-Лёбонз. Нет. Я сам был ребёнком, и ни у кого ко мне не было жалости.

Элоди. И ничто не сможет вас убедить?

Фессар-Лёбонз. Ничего. (Пытливо глядя на неё, глаза его вспыхивают. После паузы он глухо говорит.) Может быть. Вы красивы, мадам Адольфус, а мне надоели шлюхи. В глубине души мне нравятся только честные женщины. Только они знают толк в любви. Если бы в Мемфисе был публичный дом с честными женщинами, я провёл бы там остаток жизни. Но такого, увы, нет.

Адольф (поняв, жестоко бьётся в безнадёжной попытке освободиться, орёт). Вы — чудовище, Фессар-Лёбонз! Чудовище и трус! Я убью вас. И всё потому, что я навязал вам мадмуазель Тромп! Но я вам отплачу.

Фессар-Лёбонз (спокойно, закуривая сигару). Когда? Комедия вот-вот кончится. (Улыбаясь, добавляет, кивая на сигару.) Я вам не предлагаю. Помните, когда мы в последний раз виделись, в других обстоятельствах, вы мне не предложили сигары. (Тяжёлое тревожное молчание. Затягиваясь, он смотрит на Элоди; наконец, глухо говорит.) Я бы мог вас взять силой, мадам Адольфус. Это право победителя. Но я люблю, когда женщина сама отдаётся. Я человек деликатный.

Ещё пауза. Они обмениваются взглядами.

Фессар-Лёбонз (заключает, между прочим). Так что, вам ясно? На две жизни меньше. Малыша, я как добрый принц, в любом случае, трогать не буду. Хочу, чтобы он всё увидел и рассказал. Если вы согласитесь, я уведу моих людей перед самым прибытием эскадрона. Они не поймут, но я им запудрю мозги и выдам двойную порцию рома.