Журнал Наш Современник №9 (2001) - Журнал Наш Современник

Пройдет много лет, но люди будут слушать Шульженко с не меньшим удовольствием, ибо то, что имеет под собой твердый фундамент, стоит веками. Ее “фундамент” — тонкий лиризм и задушевность, необыкновенная взыскательность, филигранная отделка каждой миниатюры, которые она — нет, не пела, — проживала на наших глазах. Она создала свой неповторимый стиль общения со слушателями — доверительный и открытый. Утверждала красоту высоких идеалов, неразрывность личной судьбы и судьбы народной.

Не забудется, как всего несколько лет назад она вышла на сцену и покорила собравшихся в Колонном зале на своем творческом вечере. Продуманы каждый жест, каждый поворот головы, каждая музыкальная фраза... Это выступление, как и все предыдущее, сделанное ею, было безупречно и одухотворенно. Такой она и останется в нашей жизни: одухотворенной актрисой и певицей, искусство которой прославляло советский образ жизни, вдохновляло на подвиги.

Дорогая Клавдия Ивановна, прощаясь с тобой сегодня, горюю вместе со всеми, кланяюсь тебе низко и благодарю за щедрость твоего таланта, которым ты обогатила искусство советской эстрады. Прощай, прекрасная, истинно народная артистка Клавдия Ивановна Шульженко!

В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

В траурном убранстве Центральный Дом работников искусств, где установлен гроб с телом Клавдии Ивановны Шульженко.

В зале венки, множество цветов. Представители трудящихся Москвы, работники культуры, деятели искусства пришли сегодня в ЦДРИ проститься с выдающейся певицей, народной артисткой СССР, пользовавшейся всенародной известностью и любовью слушателей.

В полдень начался траурный митинг.

Похороны Клавдии Ивановны Шульженко состоялись на Новодевичьем кладбище.

(Продолжение следует)

От редакции: в рубрике Память “Мозаика войны” в № 6 по техническим причинам в письме В. М. Краснухи (стр. 32) была допущена ошибка. В 14-й строке снизу следует читать: “Родилась в 1924 году...”

В.Белов • Невозвратные годы (продолжение) (Наш современник N9 2001)

Василий Белов

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГОДЫ

* * *

“Вы не должны молчать!” — пишет А. И. Садчиков, читатель из Мурманска. Не ведаю, чем я дал повод такому безапелляционному призыву. Наверное, чем-то дал, если так пишет читатель. Всего скорее, повод я дал своими книгами, может быть, публицистикой. Но вот беда, и теперь, в старости, и в детстве моим любимым занятием, вернее, второй натурой было как раз молчание. И в писатели я угодил совсем случайно, для себя не “очень ожиданно”, как выражаются не чувствующие языка еврейские интеллектуалы. В детстве я даже не мечтал о такой (писательской) перспективе. Хотя мечтал-то весьма много. Очень даже много. Господи, о чём я только не мечтал! Мечтал о моём будущем: вот выучусь, стану лётчиком. Крестный Иван Михайлович подшучивал, мол, парень-то прилетит и усядется на трубу, а после опять улетит. Увы, не выучился и лётчиком не стал... Главная мечта молодости до двадцатипятилетнего возраста была получить аттестат, и эта мечта осуществилась. Но вспомним хохляцкую пословицу: “Пока солнце взойдёт, роса очи выест”. Лётчиком стал не я, а мой дружок детства, ныне покойный Борис Мартьянов... Лётчиком стал и мой родной младший брат Иван Иванович. Детские мечты были не очень многочисленны, их можно и перечислить: мечтал я, к примеру, научиться играть по нотам и, будучи пятнадцатилетним, даже тренькал на домбре “Во поле берёзонька стояла”. Не доучился, судьба сделала крутой вираж... До этого в деревне под материнским крылом мечтал научиться плавать под парусом и даже смастерил буер на трёх старых коньках. (О настоящих коньках тоже, кстати, мечта была.) Ещё мечтал научиться ездить на двухколёсном велосипеде, мечтал о гармошке, мечтал сделать сам детекторный приёмник. Даже сам выплавлял кристалл и мотал одну за другой катушки, когда появилась у меня проволока.

Но главной мечтой были новые книги, так как читать-то мне было нечего... В ту пору появилась мечта о девушке, которая живая, красивая, но... никогда не ходит в уборную. Девушка и уборная никак не вмещались в одном детском сердце. В этой связи вспоминается мамин рассказ об одной старушке. Сидит (имярек) за прялкой, прядёт куделю и поглядывает на старика, словно чего-то узнать хочет. Дедко сердито вяжет помело. Прилаживает друг к дружке сосновые лапки и чует, что старухе поговорить хочется.

— Чего? — второй раз спрашивает он.

— Да как чего, ведь Кланька-то у нас баская...

— Ну дак чего?

— Старик, а ведь и баские в нужник-то ходят...

...О, как я страдал от этой суровой жизненной правды! И откуда брались такая мечтательность, такой розовый романтизм, чьё это было наследие — отца или матери? В ту пору, если б кто-либо сказал мне, что выражение “родился в рубашке” имеет прямой физиологический смысл, я бы ни за что не поверил и уж если не расплакался бы, то рассердился...

Надо признать, что мечта заиметь гармонь сбылась ещё при том детском состоянии, а все остальные мечтания либо не сбылись, либо сбылись, но слишком поздно. Например, велосипеда так никогда и не появилось в моей жизни. А поплавать под парусом пришлось, но уже не в детстве и даже не в юности...

Писателем я стал, повторяю, не из удовольствия, а по необходимости, слишком накипело на сердце, молчать стало невтерпёж, горечь душила. Но оказалось, что скользкая эта стезя (сначала стихи, затем проза) и стала главной стезёй моей жизни. Совпала эта стезя и с музыкой, и с парусом, и с детекторным приёмником, а главное — с книгой!

Книжный голод надвинулся одновременно с обычной военной нуждой, обычным голодом, начисто изменив предметы моих мечтаний. Ничего приятного не вижу в этом писательстве и сейчас, когда жизнь идёт к закату. Куда приятней читать, чем что-то писать, хотя надо признать, что при наличии вдохновения писательский процесс совсем не мучителен. Да часто ли нас посещает вдохновение? Многое надо, чтобы оно, вдохновение, появилось. Вот хотя бы относительная физическая бодрость и гарантированный завтрашний день... Иначе давным-давно написан был бы один рассказ, который задуман был много лет назад. Вот его замысел, вернее, начало рукописи:

“Так сколько же долек в плоде мандарина? Эта загадка витала в моей голове уже несколько десятилетий. Лучше сказать, она гнездилась так долго не в голове, а в сердце. Сколько раз я пробовал считать, но всегда выходило не точно: то девять, то десять, то одиннадцать. Получалась иной раз и вся дюжина. В чём было дело, отчего не удавалось решить это “квадратное уравнение”? Не зря ещё в шестом классе, когда впервые влюбился, терпеть я не мог обычную арифметику. Сейчас я склонен винить даже бокалы шампанского, а ход моей мысли таков: пока не стал трезвенником, точности не получалось как раз из-за этой кислятины (так называют шампанское бедные пьяницы). Ведь счёт мандариновых долек всегда возникал около Нового года либо других праздников, когда Ольга Сергеевна угощала меня и дочь мандаринами. Нет, дело было не в этoм! Пересчитывал я дольки и будучи ярым трезвенником. Считал я их и в кремлёвских буфетах, и на восточных базарах. Считал в Москве и за всеми “буграми”, где удалось побывать. И ничего не выходит: то девять, то опять одиннадцать. Решил избавиться от назойливого вопроса литературным способом — написать рассказ. Многие так делают, не я же один. Так оправдывал я сам себя, когда впутывал в это дело арифметику. (Правда, арифметика-то была даже без дробей.)

Итак, февральский завьюженный вечер 1944 года. Школьный интернат, а точнее, кухня в бывшем купеческом доме. Человек десять мальчиков и девочек за длинным дощатым столом готовят уроки. На втором этаже, вверху, мы спим, а здесь, внизу, читаем, пишем и кое-чем питаемся. Все голоднёхоньки. Стоически терпим голодуху и ждём конца войны. За этим столом (трёхметровые строганые доски на козлах) сидят ученики, уборщицы и учительница (мы её звали Людмилша). Она присматривает за порядком на нашей кухне, то есть в интернате. (Хорошо, что не в Интернете.)”

В этих скобках, то есть где я упомянул Интернет, получилась у меня писательская заминка. Я отложил рукопись. Образовался перерыв на несколько лет.

Продолжу сюжет на скорую руку.

Как увязать документальность с художественностью? Не знаю... В общем прервал я писание рассказа, так как начать-то надо было не с интерната, а с маршировки отделения, командовать которым военрук Фауст Степанович Цветков поручил мне. Происходило сие в другом месте и не в шестом, а ещё в третьем классе. Хотя сам-то я был уже в четвёртом. “Военрук” сделал меня командиром, а сам запьянствовал, ухаживая за одной из учительниц. Их у нас было две. Кто за кем ухаживал, она ли за ним, он ли за ней, я сейчас боюсь утверждать. Учительница жива ли, тоже не знаю, а Фауст давно помер. Словом, учился я в четвёртом классе, а всё моё отделение состояло из шести маленьких человечков — третьеклассников. Командир из меня получился не ахти какой. Маршировали “солдаты” недружно. Снегу много. Отпустил я ребятишек с мороза в класс. Там оставался дневальным мой тёзка Васька Тихонов, тоже третьеклассник. При этом дневальном исчезло полпирога из сумки одной богатенькой девочки. Что тут поднялось! Учащиеся всех четырёх классов устроили Ваське Тихонову допрос. Не очень молчал и я. Не помню, отменили или нет последующие уроки. Помню только галдёж и обыск, разрешённый учительницей. Обыск произвели не по учительскому, а по ученическому приговору. Это мне хорошо запомнилось, Васька-дневальный пыхтел, пыхтел, говорил, что ничего не брал, и вдруг заплакал в голос: