Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Славный барин! Горячий, но добрый! — заговорил унтер и затем, по своей словоохотливости, тотчас стал рассказывать всё, что знал про жизнь сержанта в Петербурге, у которого там в денщиках служил его кум. Только раз перебил его незнакомец и по-пустому.
— А скучает, говоришь? Тоска у него? Верно ли?
— Да. За эвтот год, страсть, скучает!.. Прежде дым коромыслом пущал, караулы разбивал... А вот за зиму и за лето всё тих, словно ребёнок. Знать с глазу, либо заботы какие...
Чрез час новые знакомые простились. Солдаты, сильно во хмелю, пошли домой к домику на поляну, а черномазый незнакомец, почти не пивший, или пивший только для виду, быстро зашагал по направлению к Китай-городу.
А на Лубянке, в то же самое время, в спальне княжны происходили нечто необычное. Девушка раздевалась, чтобы ложиться спать, но мамушка всё выходила из горницы по её приказанию и ворочалась опять с теми же словами:
— Нет ещё...
Уже раз семь выслала её княжна справиться, пришёл ли Прохор. Было уже десять часов, а верного татарина всё не было. Княжна уже начинала волноваться. Красивые глаза, которые недавно так "прыгали" за ужином, что выдали отцу её тайную тревогу, — теперь глядели грустно и, казалось, немного нужно было им, чтобы наполниться слезами. Но уже не слезами радости.
— Солёнушка, посмотри опять! — жалобно проговорила чуть не в десятый раз Анюта.
— Да ведь наказано мной, говорю, девушкам, как придёт — доложить, уверяла мамка.
— Посмотри!
Прасковья, пожимая плечами, хотела опять идти, но вошла молодая горничная Павла и объявила:
— Прохор вас зачем-то спрашивает.
Мамка вышла, а княжна, уже лежавшая на постели, нервно поднялась, села и затем, повернувшись, спустила свои маленькие голые ножки с кровати. Глаза её блестели, устремлённые на дверь. Несколько минут показались ей вечностью.
Когда на пороге вновь появилась мамушка, то княжна чуть не вздрогнула и выговорила страстным шёпотом:
— Ну?
— Ну, ничего. Славу Богу! Приехал тому два дня...
Княжна закрыла лицо руками от избытка чувства.
— Завтра к нам стало быть будет. Обо всём расспрашивал Ахмет двух его солдат... Сказывают они, что их барин чуть не помирал с тоски в Питере.
— Да верно ли? Верно ли, мамушка? — воскликнула Анюта, опуская руки на колени, как бы в изнеможении.
— Его же солдаты. Видят! Сказывали: тоска его заела.
— Бедный мой... — прошептала девушка едва слышно, одними губами, и всё лицо её понемногу зарделось и горело нежным румянцем.
Забыв, что она босиком, княжна сползла с кровати и хотела уже пойти бродить по горнице от волнения.
— Что вы это! застудитесь, — заворчала на дитятко Прасковья. — Ложитесь. Ляжьте. А то сказывать не буду ничего.
— Ну, говори, говори... Всё... Всё!..
Княжна послушно улеглась. Мамушка стала говорить, но всё ею повествуемое было повторение на разные лады одного и того же, уже сказанного вначале. "Приехал! Помнит! Любит, коли тоскует. Наверно завтра будет". Раз, сто заставляла княжна мамку повторить себе то же самое:
— Завтра будет? Наверное!.. Вежливость того требует. Верно. В полдень. К обеду будет. Утром!
— Ах, Солёнушка... Я умру до завтра! — с такой уверенностью и убедительностью в голосе произнесла наконец, княжна, что самый недоверчивый человек и тот бы глубоко поверил неминуемой смерти княжны в эту самую ночь.
— Ну, почивайте, — сказала наконец няня.
— Да... Да... — отозвалась послушно Анюта, укутываясь в одеяло, но при этом глаза её так сверкнули на няню,что конечно было очевидно, сон и не попробует прийти сомкнуть их за всю ночь.
Действительно, княжна не заснула ни на мгновение, и до утра глаза её, открытые, блестящие, бродили по предметам её спальни, лихорадочно, бессознательно, но страстно.. Изредка она глубоко вздыхала под тяжестью одолевавших её нерадостных дум.
Княжна, которой завидовали все барышни её среды, ради её красоты и богатства — не считала себя счастливой вообще, а в особенности за последнее время. Она сейчас с радостью, не колеблясь ни мгновения, отдала бы всё, что было у неё, и поменялась бы с самой бедной и самой дурной девушкой из своих приятельниц, если бы, в промен, осуществили её желания.
По природе Анюта была настолько не русская, а в мать и бабушку "бешметную" княгиню, что про неё часто говорили в Москве:
— Татарка, как есть!..
За то княжна часто уверяла, отца и няню, что у неё не может быть приятельниц, так как все знакомые ей барышни совсем не по ней.
— Они все какие-то полумёртвые; они бегают, смеются,радуются будто по указу. И действительно, княжна была права, когда своих знакомых девиц сравнивала с собой. У неё во всём существе, в лице, в чёрных глазах с синеватыми белками, в движениях и даже в походке, — была та страсть, тот порыв, та стремительность, которые даёт и которыми правит огневая кровь дочери юга, родившейся под знойными и палящими лучами полуденного солнца.
Княжна даже сожалела тайно, что она не родилась и не живёт в тех краях, о которых рассказывает ей с детства её Солёнушка и о которых пожилая женщина, несмотря на двадцать лет, прожитых в России, — всё ещё вздыхает.
Прасковья или Салиэ — не мало содействовала, хотя и ненамеренно, тому, что её питомице грезился иной край, отечество её матери. Мамка, выехавшая в Россию уже тридцати лет от роду, не могла, конечно, переродиться и отнестись равнодушно к своему прошлому, к тем условиям жизни и к той обстановке, в которой прошло её детство и её молодость. Вдобавок, у 50-ти-летней барской барыни и няни — здесь в Москве никого и ничего не было дорогого, помимо княжны конечно, — а там остался возлюбленный жених, по имени Сеид-Алим. Прасковья твёрдо была уверена, что он или умер с горя от их неожиданной разлуки, или, если жив, то помнит и любит её.
Няне Солёнушке было княжной обещано давно, что когда она выйдет замуж, то отпустит мамку домой по вольному билету и даст денег. Прасковья — Салиэ — жила теперь двумя мечтами: замужество Анюты и путешествие на родину. Она клялась питомице, что снова
