Рассказы прошлого лета - Эдуард Шим

А счетчик бьет, все, все подсчитывает.

Сын гипнотизера

Он появился в нашей школе зимой, в декабре месяце, незадолго до зимних каникул. И как раз в это время в нашем городе повисли огромные, цветные, черно-красные афиши: на них было изображено замкнутое, застывшее лицо человека с пронзительными глазами, черное лицо, как бы освещенное красным огнем, и внизу надпись: «Зиновий Гордон. Психологические опыты».

Это был его отец.

И я хорошо представляю, как этот мальчик вошел первый раз на занятия, в 6-й «Б» класс, и назвал свою фамилию — Гордон, и в 6-м «Б» тотчас пробежал по партам шумок, прокатилось легкое движение, потому что ребята уже помнили эту фамилию, видели афиши на заборах, слышали разговоры взрослых о «гипнотизере», мечтали его увидеть… И, разумеется, едва мальчик сел за парту, как его спросили: «Тот самый Гордон?» — и он утвердительно кивнул, и тогда все головы в классе повернулись к нему, и десятки глаз следили за каждым его жестом. А он сидел за своею партой, чистенький, изящный, с волосами, расчесанными на пробор, в отглаженной школьной курточке, которая выглядела на нем почти как вечерний костюм, — красиво, строго, даже изысканно, — и незаметно было, что его волнует всеобщее внимание.

Я не веду уроки в 6-м «Б», у меня два параллельных класса. И все же я сразу о нем услышал, вся школа заговорила о том, что у нас учится «сын гипнотизера», и в переменки со всех этажей сбегались ребята к 6-му «Б», чтоб взглянуть на знаменитого мальчика. И вскоре всем стало известно, как ведет он себя на уроках, какие предметы любит, а какие не любит, из уст в уста передавались его высказывания. Иногда они и вправду бывали занятными. Славка Шепелев, ученик из моего класса, по лотерейному билету выиграл стиральную машину. Что ни говорите, а это тоже было событием, и мой Славка Шепелев прославился бы, если бы не знаменитый мальчик из шестого «Б». На перемене Славка всем показывал лотерейный билет, лицо у Славки сияло наивным восторгом. «Вот, — сказал он Гордону, — можно машину забрать, а можно деньгами. Целый год буду в цирк ходить!» — «Глупо!» — коротко и спокойно сказал Гордон. Славка опешил. И кругом все ребята затихли. «Это почему же… глупо?»— спросил Славка. «Подумай!» — ответил Гордон. Славка подумал, наморщив лоб, и честно сознался: «Не понимаю». И тогда знаменитый мальчик объяснил. Он говорил спокойно, обстоятельно, точными фразами. Он сказал, что не любит эти лотереи, как таковые. Что они немногим отличаются от игры в карты. Что в нашем обществе действует принцип: кто не работает, тот не ест. А тут можно выиграть деньги, не работая. И что это — нечестно. И что глупо радоваться, приобретая деньги нечестным путем. «Что же мне их — обратно отдать?» — спросил сконфуженный, растерявшийся Славка. «Как знаешь», — ответил Гордон. Об этом разговоре немедленно стало известно во всей школе, и мои шестиклассники, которым прежде и в голову не приходило задумываться над философско-экономическими принципами общества, вдруг заспорили, закипятились. Большинство поддержало Гордона, и я думаю, что в эти дни продажа лотерейных билетов в нашем районе заметно снизилась.

А знаменитый мальчик все продолжал удивлять. Он уже, как говорится, «вошел в наш коллектив», и ребята начали привыкать к нему, — в детстве очень легко привыкаешь даже к самому необычному. Называли его запросто «Миша», «Мишка», делились в школьном буфете булочками, клянчили контрамарки. А он, уже свойский, привычный Мишка, вдруг поворачивался совершенно неожиданной стороной.

К Новому году в школе готовился концерт самодеятельности. Мишу попросили выступить. Он пришел на репетицию, поднялся на сцену и очень спокойно, почти равнодушно, показал серию сногсшибательных фокусов. Из карманов своей курточки он доставал бумажные ленты, цветы, воздушные шары; из горящих бумажных кульков он выливал воду, громадной иголкой он протыкал себе ладони… Не только школьники, сами учителя, сидевшие на репетиции, охали и вскрикивали. Но когда потом, на следующий день, ребята упрашивали его повторить какой-нибудь фокус, ничего не вышло. Миша отказался. На все мольбы, на все уговоры: «Ну, покажи, ну, чего тебе стоит!» — он только поводил плечом. «Это не забава! — наконец произнес он. — Это работа».

А еще через неделю, на большой перемене, он поднял такой переполох, какого, наверное, не бывало со дня открытия школы. Я вышел из учительской и, помню, поразился невероятной тишине, которая внезапно установилась на лестнице. Обычно там в переменку топот, грохот, крики, ватаги мальчишек носятся по ступенькам, и сколько ни выставляй дежурных, порядка не наведешь. А тут — вдруг тишина. Немыслимая тишина. Я выглянул на площадку и увидел Мишу Гордона.

Он шел по лестнице вверх. Но только не по ступенькам, а по перилам. Раскинув руки, балансируя, скользящим шагом двигался он по узенькому, лоснящемуся поручню все вверх и вверх, и не было скованности в его движениях, не было страха, — легко, играючи он шел, а справа, прижавшись к стене, замерли мальчишки и девчонки с побелевшими лицами, а слева чутко дышала, отзывалась на каждый скрип подошвы сумеречная пропасть в четыре этажа, гулкая пропасть, и там, внизу, в вестибюле, тикали электрические часы, и было слышно их сухое, металлическое пощелкиванье…

Я не мог броситься к Мише, чтобы снять его с перил, я боялся даже окликнуть его, и все кругом тоже боялись, тоже замерли испуганно. Миша поднялся до пятого этажа и спрыгнул на площадку. И еще с полминуты держалась тишина, а потом рванули, как взрыв, человеческие голоса, бросились к Мише ребята, бросились учителя… Я видел, как директор наш, добрый и мягкий старик Афанасий Сигизмундович, тащил Мишу к себе в кабинет, и лицо у директора было как будто обожженное, кривилось и дергалось, он задыхался и, останавливаясь поминутно, яростно шептал: «Как же ты… посмел?! Как ты посмел?! Кто… позволил тебе?!»

А в директорском кабинете Миша, совершенно спокойный, владеющий собой, отчетливо выговорил:

— Ну, а что тут особенного?

И, подождав, пока утихнут возмущенные голоса, объяснил, что волноваться нечего. Его, Мишин отец, в прошлом — цирковой гимнаст, он до сих пор тренируется, чтобы сохранить форму, и Миша тренируется вместе с ним. А для тренированного гимнаста пройти по перилам — сущий пустяк.

Конечно, я побывал на выступлениях Гордона-старшего. Впрочем, почти весь город побывал на этих выступлениях — они были сенсацией и, кроме того, были действительно великолепны.

Худощавый, гибкий, изящный, стремительно двигавшийся человек выходил на эстраду — чуть надменная улыбка на узких губах, темное сухое лицо, слепящей белизны пластрон, слепяще белые, твердые манжеты, длинные, сильные пальцы… В первом отделении он был просто фокусником, он изумлял, потрясал зрителей каскадом номеров, безупречно подобранных номеров, блистательных по выдумке, безупречных по выполнению. Он начинал с маленьких фокусов: исчезали и появлялись в его руках кольца, шарики, монеты (я понял, откуда Миша Гордон взял свои фокусы, откуда у Миши этот небрежно изысканный артистизм); затем фокусы усложнялись: в них участвовали животные, люди, ассистенты Гордона и зрители; он, властелин черной магии, уничтожал их, испепелял и вновь возвращал из небытия. Затем шли психологические опыты, когда Гордон-старший находил спрятанные предметы, отгадывал задуманные числа, отгадывал мысли… И завершалось первое отделение демонстрацией гипнотических сеансов — люди засыпали на эстраде, отвечали во сне на вопросы, становились нечувствительны к боли, воображали себя пловцами, конькобежцами, грудными детьми…

Номера шли по нарастающей; казалось, уже нечем поразить воображение, достигнут предел. Но следующий номер заслонял, затмевал все предыдущие. Сознаюсь: прежде я не видел такой цельной, такой отточенной программы; я, человек все-таки образованный, начитанный, видевший и первоклассные спектакли, и прекрасных исполнителей, — я был потрясен, ошарашен, подавлен…

Но главное было еще впереди.

Во втором отделении Гордон-старший — все такой же стремительный, ничуть не уставший — повторял все фокусы сначала. Но он уже не играл, он не был артистом эстрады, хотя все как будто бы оставалось прежним: от голоса и до точных, поражающих внутренней силой движений. Но он уже как будто стоял выше самого себя, артиста, — уже как будто посмеивался над своей ролью. И не просто повторял фокусы, а раскрывал их секреты. Он разрушал блистательный дворец иллюзий, показывал обратную сторону роскошных декораций, чудеса гибли, выступали на поверхность скрытые пружинки, ниточки, двойные донышки. Потом он объяснял психологические опыты, рассказывал о сути гипноза. А у зрителей не было разочарования. Потому что и здесь была своя, логически выверенная, очень умная программа. Все, что показывал Гордон-старший, оборачивалось гимном человеку. Это было прославление человеческого могущества, его физических сил, его душевных сил, его интеллекта… Это было и искусство, и наука — и еще это было очень смело и честно; тут проявлялись качества не только актера, но прежде всего человека.