Психология литературного творчества - Михаил Арнаудов

Но школа Ломброзо ошибается и в другом. Она считает возвышенное настроение, лирический трепет или более глубокую аффектацию, без которых немыслима верная передача тона или правды при душевных состояниях, чем-то болезненным, нарушающим здоровое самочувствие. Проводить, однако, какую бы то ни было аналогию между вдохновением и симптомами эпилепсии — значит стирать резкую грань между двумя в корне различными проявлениями духа. Ибо если вдохновение является только естественным продолжением всех тех подсознательных процессов, с которыми сопряжено оформление поэтического материала, если оно предполагает чувство силы и блаженство рядом с возможной наибольшей ясностью видений, то при эпилепсии, наоборот, мы имеем отказ разума, хаотичные ассоциации, бесчувствие и жалкую беспомощность. Сходство только в притоке нервной энергии — целесообразной и плодотворной в одном случае и нежелательной и опасной — в другом. Галлюцинаторное здесь и там — это явления в корне различного порядка вопреки мнению Ипполита Тэна, который сравнивает созерцательную мечтательность Диккенса с забытьем мономана и который стремится сократить расстояние между гением и безумием, подведённый каким-то высказыванием Наполеона[80]. В дальнейшем мы будем иметь возможность затронуть основательно этот вопрос, заняв в силу хорошо изученных фактов полностью отрицательную позицию по отношению к теории Ломброзо, столь несостоятельной в своих предпосылках. А здесь приведём наблюдение одного психолога, Вильяма Гирша, высказавшегося после обстоятельного изучения категорически против тезиса о вырождении, подхваченного и Максом Нордау [81]. Гирш говорит: «Если у великих людей, вследствие высшего утончения их психической организации, настроения и чувства подвергаются сильным колебаниям; если Гёте о себе сказал, что он в отношении своих настроений переходил от одной крайности к другой, то в таких случаях это явление ограничивается исключительно субъективным ощущением. Люди с ненарушенным душевным равновесием всегда умеют владеть собою и никогда не дойдут до безрассудных поступков. Несмотря на колебания своего внутреннего душевного состояния, Гёте наружно всегда сохранял своё благородное, импонирующее спокойствие, и как раз в этом сказывается величие его характера, равномерное развитие отдельных психических факторов, чистейшая духовная гармония. Несмотря на смелые скачки его богатой фантазии, несмотря на резкие колебания его настроений и чувств, его психический организм в общем всегда подчинялся могучей рассудочной деятельности, каждый его поступок руководился и определялся разумом.

У вырождающихся же (entartete) внезапное пробуждение страстей и колебание настроений нередко приводит к самым странным и эксцентричным действиям. У них умственная деятельность не может поставить преграды импульсивной чувствующей жизни»[82].

Наконец, не следовало бы упускать из виду и следующее. У многих совершенно нормальных людей, лишённых каких бы то ни было художественных наклонностей и приступов какого-либо вдохновения, мы при старательном обследовании наталкиваемся на малые или большие мании, на ряд невинных или опасных отклонений от идеального типа чувствительности и воли, которые едва ли дают серьёзное основание для применения критериев психиатра и криминалиста. Не является ли фактом, что сумасшествие, как и всё более опасные неврозы, выбирает свои жертвы главным образом среди людей, в духовном отношении тупых и бездарных, а не среди наиболее одарённых? Если бы наука учитывала всё патологичное в жизни обыкновенных смертных, что не выходит наружу, какое огромное количество документов, свидетельствующих об умственной и нравственной извращённости, накопилось бы, а как раз у гениальных людей обнаружился бы наименьший процент проявлений дикого эгоизма, меланхолии, непостоянства, мании величия, алкоголизма или других смертных грехов.

Однако биографии пишутся только знаменитых личностей, в которых по слабости вульгарного вкуса обращается особое внимание на всякую малейшую эксцентричность, рассматриваемую как знак предопределения. Ломброзо использует не критически и поверхностно именно этого рода биографии, не проверяя различные анекдоты, из коих он делает капитал[83], и не заботясь об исследовании соотношения между внутренней жизнью и творчеством или открытиями. Для него строгая механика идей и подсознательного, столь блестяще отражённая в произведениях, не имеет никакого значения. Для его теории важным и ценным является случайный и обыкновенно недостоверный эпизод, выявляющий какую-нибудь странную черту, что-то чудное в делах и словах великого человека. В действительности вопрос о психических и физиологических аномалиях у гения не представляется столь трагически, как его рисует воображение Ломброзо, и всё болезненное у исключительных натур возможно постольку, поскольку оно реально и у других людей. Почему гений не может быть затронут общечеловеческими недугами? Во всяком случае, у него они ни на йоту не больше, чем вообще их знает мир обыкновенных смертных. Ещё Ларошфуко проницательно заметил: «Великими душами являются не те, которые имеют меньше страстей и больше добродетелей, чем остальные люди, а только те, которые имеют более великие планы».

Серьёзное психологическое исследование творческой деятельности художника, когда оно не испытывает влияния поверхностных заключений некоторых психиатров, открывает повсюду правильное функционирование духовного аппарата и достойную удивления систематическую работу воображения и ума. Если мы вникнем, где это возможно, во внутреннюю историю крупного художественного произведения, мы увидим, что наряду с воображением и чувствительностью разум принимает большое участие в созидании и что ничего великого и прекрасного нельзя осуществить без гармонического взаимодействия всех духовных сил. «Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства», — считал Гоголь, говоря о влиянии классических произведений на читателя и общество[84]. Можно ли думать о таком результате, если произведение не проистекает из стройности и порядка в душе самого художника? Где отсутствует самокритика и самообладание, там фантастика и страсть могут неистовствовать до такой степени, что устранят спокойствие и уничтожат саму основную идею, сам творческий процесс. Но мы знаем из стольких исповедей наилучших представителей искусства, какие систематические напряжения и какие необыкновенные заботы о постижении идеала являются предпосылкой творческой мысли и как всё болезненное там исключено как несовместимое с тем, что образует святая святых духа.