Жизнь Толстого - Ромен Роллан

«…и свет этот уже не покидал меня».[120]

Толстой был спасен. Бог открылся ему.[121]

Но, так как он ничем не напоминал мистиков индусского толка, для которых достаточно состояния экстаза, так как, помимо азиатской созерцательности, в нем жила еще и западная потребность рационального мышления и действия, он стремился облечь откровение в реальные формы и вывести из веры божественной правила повседневной жизни. С самым благим намерением разделить веру своих близких, без какой бы то ни было задней мысли, он принялся изучать догматы православной церкви, к которой принадлежал по рождению.[122] В течение трех лет он ревностно выполнял все обряды исповедовался, причащался, запрещал себе осуждать то, что представлялось ему нелепым, придумывал объяснения для того, что казалось темным или непонятным, надеялся слиться в единой вере со всеми теми, кого он любил – живыми и умершими, и ждал часа, когда «истина откроется любви». Но все было тщетно: и ум и сердце восставали. Некоторые обряды, например крещение и причастие, возмущали его до глубины души. Когда ему пришлось повторить, вслед за священником, что причастие – это истинное тело и кровь Христовы, его как бы «резануло по сердцу». Впрочем, не обряды и не догматы, в сама жизнь воздвигала непреодолимую стену между Толстым и церковью. Прежде всего он не мог простить церкви двух вещей: первое – взаимной ненависти и нетерпимости, отличающей все вероисповедания,[123] второе – молчаливого или явного одобрения церковью человекоубийства – войны и смертной казни.

Толстой резко порвал с церковью; и разрыв этот был тем более бурным, что в течение трех лет он насильственно обуздывал свою мысль. Теперь он уже ничего не щадил. В неистовом запале он поверг во прах ту религию, которую еще накануне упрямо тщился исповедовать. В своей «Критике догматического богословия» (1879–1881 гг.) он называет церковь не только рассадником безумия, но и средоточием корыстных обманов.[124] В своем «Соединении и переводе четырех евангелий» (1881–1883 гг.) он противопоставляет евангелие церкви. И именно евангелие кладет он в основу своей веры («В чем моя вера?», 1883 г.).

Кратко она выражена в следующих словах:

«Я верю в учение Христа… Я верю, что благо мое возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа».

Краеугольным камнем этой веры является Нагорная проповедь, которую Толстой сводит к пяти заповедям:

«I. Не гневись.

II. Не блуди.

III. Не клянись.

IV. Не противься злому.

V. Не воюй».

Такова негативная часть его вероучения, положительная же укладывается в одну заповедь: возлюби бога и ближнего твоего, как самого себя.

Христос сказал: кто нарушит малейшую из сих заповедей, тот малейшим наречен будет в царствии небесном.

А Толстой наивно заключает:

«Но долго я не мог привыкнуть к той странной мысли, что после 1800 лет исповедания Христова закона миллиардами людей, после тысяч людей, посвятивших свою жизнь на изучение этого закона, теперь мне пришлось, как что-то новое, открывать закон Христа».

Верует ли Толстой в то, что Христос есть «сын божий»? Ни в коем случае. Кто же он, по его мнению? Величайший в ряду других мудрецов – Брахмы, Будды Лао-Цзы, Конфуция, Зороастра, Исайи, которые открыли людям истинное блаженство и путь к его достижению.[125] Толстой выступал как последователь этих великих основателей религий, этих полубогов и пророков – индусских, китайских, иудейских. Он всех их защищает, следуя своему обычному методу, то есть нападая на тех, кого он называл «фарисеями» и «книжниками»: на существующие церкви, на гордыню ученых или, вернее, представителей «научно-мудрствующей» науки.[126] Это не значит, однако, что он проповедует откровение веры вместо разума. После того как он преодолел свои сомнения, изложенные в «Исповеди», он остается поборником разума, можно даже сказать мистически верит в разум. «…слово logos (логос – разум, мудрость, слово), – повторяет он за св. Иоанном, – есть начало…»[127]

К своей книге «О жизни» (1887 г.) он берет эпиграфом знаменитые строки Паскаля:[128]

«Человек не более, чем тростник, самое слабое из того, что есть в природе, но тростник этот мыслит. Все наше достоинство в том, что мы способны мыслить… Будем же стараться мыслить правильно: в этом основа морали».

И вся его книга – гимн разуму.

Надо оговориться: разум этот – не тот ограниченный разум науки, который принимает «часть за целое и животную жизнь за всю жизнь», а верховный закон, управляющий жизнью человека, «тот закон, по которому должны жить неизбежно разумные существа – люди».

«Разум для человека… – такой же закон, как и тот закон для животного, по которому оно питается и плодится, – как и тот закон для растения, по которому растет, цветет трава, дерево, – как и тот закон для небесного тела, по которому движутся земля и светила… В исполнении этого закона, в подчинении своего животного закону разума, для достижения блага, и состоит наша жизнь…» «Разум не может быть определяем, да нам и незачем определять его, потому что мы все не только знаем его, но только разум один и знаем… все, что мы знаем в мире, мы знаем только потому, что это познаваемое нами сходится с законами этого разума…»[129]«Истинная жизнь человека… начинается только тогда… когда пробуждается разумное сознание…»

Что же такое это видимое существование, жизнь отдельного человека?

Нет, «она нам не принадлежит», – говорит Толстой, потому что мы не властны над ней.

«…закон нашего животного тела… исполняется в нашем животном теле… бессознательно для нас…» «Жизнь как личное существование, отжита человечеством… отрицание возможности блага личности остается непоколебимой истиной для всякого разумного человека нашего времени».[130]

Я не стану обсуждать все положения, высказываемые Толстым, – достаточно указать, что он с обычной для него страстью предался овладевшей им вере в разум. Это была именно страсть, слепая и ревнивая, как и другие верования Толстого, которыми он увлекался в первую половину своей жизни. Один огонь угасает, другой вспыхивает. Вернее, это все тот же пламень, но разгорается он каждый раз из другой искры.

Сходство между прежними «индивидуальными» страстями и этой новой «рациональной» страстью Толстого тем более разительно, что, как и всегда, ему мало любить, он должен действовать, претворять свои идеалы в жизнь.

«Вера без дела мертва есть», – сказал Христос.

А в чем проявляется деятельность разума? – В любви.