Рассказы - Егор Радов

Мы оттанцевали где-то полчаса, я устала. Я посмотрела на свои маленькие, аккуратные часики; он вновь обнял меня за плечо и зашептал в левое ушко:

— Вы спешите, вам надо уходить, давайте я провожу вас, вы такая красивая, вы — моя богиня!..

— Ты тоже ничего, Женя, — говорю я и сама удивляюсь, что я это говорю, — но не надо, меня ждут, мне надо быстро-быстро…

— Ну и я с вами быстро-быстро…

— Ты такой быстрый?…

Мы хохочем вдвоём; он уже совершенно уверенно обхватывает мою талию, и я понимаю, что мне не вырваться.

— Не надо!..

Блин, что я несу, надо сматываться, и чем скорее, тем лучше. Но мне не уйти просто так, тем более что мой любимый… оставил меня. Ах, была не была!

Мы вышли из «Двустволки», очутившись в мягкой ночной тьме; он шёл рядом со мной разлапистой мужской походкой, и мои шпильки победно стучали по асфальту, вызывая гулкое эхо в соседних подворотнях. Мы шли и молчали, а он всё время смотрел куда-то в мою шею горячим, соблазняющим, вопросительным взором; мне надоело, и я взяла его под руку.

— Мне в самом деле надо уже идти…

— Ну я хоть поцелую вас на прощание! Да, да, не спорьте, это — нужно, хотя…

— А что, собственно, хотя?! — изумляюсь я, злобно останавливаясь и глядя в его ставшее вдруг каким-то почти по-детски растерянным лицо.

— Да… Извините.

Он вдруг отходит от меня и стоит напротив, ничего не делая, словно ни на что не решаясь. Наконец, он улыбается и вдруг тихо говорит:

— Мы с тобой одного пола — ты и я. Что?!.

— Конечно, конечно, — разочарованно отвечаю я ему. — Мы с тобой одного пола — я и ты. — Интересно, он только сейчас меня просёк? — Но… Я просто это люблю…

— А я не лесбиянка, — говорит он мне, — хотя иногда… Но сейчас я просто заигралась. Ты — шикарная баба.

Тьфу!

— Да я — мужчина! — кричу я ему, совсем как в кино с Мэрилин Монро, и даже пытаюсь расстегнуть какую-то пуговицу на платье. — И, в отличие от тебя, совершенно не голубой! Я просто, просто…

Тут он вдруг начинает бешено ржать, словно накурился марихуаны.

— Ты что, серьёзно — мужчина? И — Женя? Я-то ведь — женщина! Я просто так люблю… Женя…

— Врёшь, — остолбенело говорю я.

— Нет, это ты врёшь!..

И тут, как будто по команде, мы отходим в ночную тень и тут же одновременно выставляем вперёд свои правые руки и… засовываем их: я ему в штаны, а он мне под платье. Я чувствую полное отсутствие любых выпуклостей в паху, даже напротив, мягкую покатость, волоски, в то время как он резко хватает меня прямо за яйца, отчего я инстинктивно дёргаюсь, чуть ли не сгибаясь пополам.

— Женя?! — говорим мы друг другу одновременно, ошарашенные, очумлённые, остолбенелые. — Женя?!.

— Женя, — говорит она мне своим красивым мужским баритоном, — ну теперь-то я могу тебя поцеловать?!

Вот так, ночью того великого дня своей жизни я нашёл свою судьбу. С тех пор мы женаты уже шесть лет, и я не перестаю благодарить Высшие Силы, которые нас свели. Мы живём вместе, в моей квартире, а по уикэндам ходим в своё любимое кафе «Двустволка», где постоянно танцуем и целуемся. Мы так любим друг друга!

Но если вы думаете, что мы перестали поэтому одевать наши любимые одежды и представлять самих себя на месте самих же себя, то глубоко заблуждаетесь. Более того, мы окончательно уверились, что произошедшее было не случайно и всё надо оставить именно так, как оно и случилось. И хотя у нас двое детей — мальчик и девочка, даже они не знают истинной подоплёки нашей жизни и любви. А впрочем: зачем им знать прошлое, пускай будут счастливы сейчас, в настоящем и в будущем. Ведь все мы — счастливая, дружная семья, и я сделаю всё от меня зависящее, чтобы они не думали никаких глупостей о своих родителях, о своём появлении на свет, в этот мир, и о том, в каком качестве их родители друг с другом познакомились. Я никогда им ничего не скажу, никогда! Пусть растут и спят спокойно — ведь я же их мама.

Мальчики

"…Вскоре после этого они достигли Страны

Женщин и увидели царицу женщин в гавани.

— Сойди на землю, о Бран, сын Фебала!

— сказала царица женщин. — Добро пожаловать!

Бран не решался сойти на берег. Женщина

бросила клубок нитей прямо в него. Бран

схватил клубок рукою, и он пристал к его ладони.

Конец нити был в руке женщины, и таким

образом она притянула ладью в гавань. Они

вошли в большой дом. Там было по ложу на

каждых двоих — трижды девять лож. Яства,

предложенные им, не иссякали на блюдах,

и каждый находил в них вкус того кушанья,

какого ждал. Им казалось, что они пробыли

там один год, а прошло уже много-много лет".

Они тузятся. Их лица выпучены на теле, как опухшие глаза; слюна выделяется в обилии изнутри и, как роса, туманом покрывает свалку снаружи — красные губки дрожат, изобретая что-нибудь неестественное духовной природе; и половая принадлежность сквозит во всём, что есть вонючего рядом, — ибо они всего лишь играют в игрушки унижения друг друга, и бесстрастный кулак, как ценность эксгибициониста, всегда при себе — бык сочится сладострастием при виде красной рожи; и вот — они тузятся, как детки, чтобы скорее прошла вечность и чтобы наступило уважение друг друга, — вот что значит шлепок по щёчке любимого противника.

Мальчик

это внук евнуха, клей лба, лакей без феодала, сверхравный среди равных себе, голый король, который не отличается от других; лошадь, глупая, как клён, только пыль.

Это лагерь любящих, это — клан.

Просто во всём они живут, и творят, и дышат, и их кулачки ухмыляются, стремясь завладеть честью другого; или кто-то, икнув, продемонстрирует общий смех, или кто-то, рыгнув, попадёт впросак. Ибо мальчик — многоликое животное, образуя стадо, он строит клетки.

Мальчик

это клетка без любви!!!

Как голо жить посреди жителей, душа еле тлеет в золе; и рядом копошатся чьи-то создания и кто-то сипит во тьме. Кого-то вешают за ноги, чтоб было веселей, и старшие мальчики одобрительно похохатывают, словно бабы, наблюдая интересную биологию мужского тела.

Вот так они и жили и спали врозь — хотя немногие образовывали свальное устройство из ночных тел без любви, когда трогательная грусть поселяется рядом с лицом и кому-то хочется картавить на «л», как в детские годы, а кто-то обнимает плечо друга, кладя третий глаз на ночь в стакан, чтоб он, как ночник иль свеча, подчеркивал тьму между ними, — это передышка перед боем; слюни готовы для всех путей и детей, и ноги снова будут потеть, пока в них теплится жизнь, поскольку жизнь человечья в пиджаке и дезодорированная рождается из вони подкожных разноцветных реакций; и хочется сблевать всю эту биологию и предстать перед миром гладко выбритым, с сигарой и будто бы как оболочка. Но во внутренних органах уже царствуют желчь и разные соки, и не будь их — нечем было бы усваивать ценный сигарный дым, убивающий лошадь и приближающий собственные лёгкие к естественному концу. Конец — не значит благородное одеревенение, и хотя труп не плюётся и не соплив, он разлагается, что ещё более характерно. Не зря некоторые умащивали останки благовониями и мумифицировали их, чтоб хоть как-то приблизить к внутреннему комфорту человеческое тело, — но, гляди ж ты, сморщенное безобразие просматривается и в этой мумии, из которой, как из воблы, давным-давно вырезали всю эту кишечную дрянь и дерьмо. Это просто чудеса — дерьмом поддерживается жизнь, и даже лорд всего лишь яйцеклетное устройство, непомерно разросшееся благодаря замечательной питательности окружающей её жидкой мерзостной Среды.

Тьфу — клейкая паутина лейкоцитов и всяких… НК!

И мальчик

эта глокая куздра, тоже глюкоза и глюк; благодаря пищеварению и дыхательному устройству имеющий румянец и стройный вид. Он кровав, он даже мог бы менструировать, если б мог. Он годен к войне — он знобит обезноженный подвиг и верную смерть; он глотает лекарства, чтобы стать вообще из чистого мяса; он — словно громобой, и клич его — громкий наглый лепет, который не лишён глупости среди площади, где сверкают клинки.

Но сейчас — он в пижаме, бледен, но готов биться и смеётся, как шизофреник, над причудами других мальчуганов.

Он весел.

Вот так и живут мальчишки: между ними даже идут диалоги, и кто-то иногда говорит речь, и если у него есть авторитет, то его слушают с участием и кивками, пока перекур продолжается. Иные из мальчишек седы, иные уж лысы, у некоторых плешь проглядывает из-за вихров, но они все могут стать монолитом, неразделяемым на личности; они жмутся друг к другу в своём коллективе, они — друзья, кореша между собой; и не стесняются друг друга. В своём доме они могут свободно менять белье и скакать голыми по кроватям, швыряясь башмаками, но это — минутная вспышка весёлости, она может пройти и не возникнет никаких чувств. Просто они все — «ребята», и самые лучшие — тоже «ребята», и они не зря живут, а то, что всегда тузятся, так это с жиру. Иногда берут штангу и поднимают её вверх-вниз, изображая некий мышечный онанизм; и рыльца их краснеют, губки что-то шепчут, внутригортанные органы похрюкивают или что-то бурчат от удовольствия, и вот уже всё тело скрипит, словно самолёт, идущий на посадку или на взлёт; но всё нормально, все системы отлажены, и финальный плевок завершает физкультуру, и он красноречив. А то какой-то мальчик встанет и просто стоит у стенки или просто посреди жилища, о чём-то, видимо, думая или чтоб просто постоять, но здоровое тело, проходя мимо иного тела, пнёт его иной раз, и другой мальчик обязательно пошутит, оказавшись рядом с тем, что стоит просто так, и как шваркнет его двумя пальцами сильной кисти по уху, а то ещё проведёт серию ударов в дыхало, или в грудину, или в задницу — чтоб смешно было. И радуются все вокруг, и как барабан гудит тело того, что стоял. И сам смеётся, и жить веселее становится. А ещё по шее накаратированным углом ладони, которая привыкла сжимать штангу и рабочий рычаг, и тогда губы побиваемого от неожиданности что-то булькнут, если тем более они до этого что-нибудь излагали, и вообще всё будет смехотворно. А если тот, которого избивают, ещё и сам умеет производить всякие удары и приёмчики, то это просто будет, как в театре или в кино, — и глядишь, уже всё общество, словно Кутерьма какая-то, тыркается внутри самого себя, трепыхается, как в сетях, и будто даже можно было бы какую-нибудь энергию из этого получать, поскольку идёт бурный активный процесс — жизнь бьёт ключом, и, может, иным приятнее Луна, где всё голо и где раже какая-нибудь живучая злая гадина, которая свои кишки может сожрать, не выживет — настолько идеал Луны обволакивает вакуумом и небесным холодом всё живущее и жрущее, но всё-таки картина жизни заставляет любоваться ею — вот пираньи кружат под водой, вот змеи кишат, клоповьи гниды скапливаются в запрелых матрацах, а вот мальчики занимаются пинками. Может, и новое что-нибудь будет — когда-то ведь ухал задумчивый гиббон, а теперь шимпанзе учится разговаривать.