Холодные ключи - Михаэль Эбмайер

— Таштагол. Это далеко отсюда?

Артём просмотрел другие письма.

— Ну, это ещё в Кемеровской области. Стало быть, не дальше трёхсот километров. Это на самом юге, в Горной Шории.

— Горной Шории?

— Не спрашивай, почему, но мы говорим не «Шория», а «Горная Шория». Довольно холмистая местность, насколько мне известно.

Приглушённый стук мыши о пластиковую столешницу. Дальше, в глубине склепа, белобрысая студентка зашлась кашлем, суматошно махая руками. И, хотя Блейель, задумавшись, молчал, Артём буркнул:

— Ты прав. Срочно нужно пополнить знания о шорском народе. Но давай по порядку. Что ей ответить?

Два последующих дня Блейеля терзал понос, настолько сильный, что он вообще не выходил из гостиницы. Выбрался только раз — дрожа, добрёл до аптеки в соседнем доме и купил имодиум. К счастью, с аптекаршей удалось объясниться. Потом, дрожа, сразу юркнул в кровать, под одеяло — и тут же снова выскочил в туалет. Для начала он выпил сразу две таблетки.

Артём намеревался зайти после обеда, обещав сюрприз, и Блейелю не хватило силы возразить, что в таком состоянии он предпочитает остаться один. Снова и снова он проигрывал диск Ак Торгу на плейере, так удачно купленном накануне вечером. Он даже преодолел отвращение перед маленькими наушниками, которые, как беруши, вставлялись прямо в ушной проход.

Не всё на диске звучало так же, как на сцене. В некоторых песнях пения почти не было, долбили басы, булькала электроника — обычно Блейель такого не любил, но в соединении с горловым рокотом или призрачными, непривычными мелодиями он находил свою прелесть и в этом. Хотя Ак Торгу не могла что–то сделать не так по определению. С огромной радостью он нашёл песню, начинавшуюся с далёкого воя, номер одиннадцать, и прокрутил её много–много раз.

Он её увидит, и он знал, когда!

Таштагол. Новые слова, пока в основном географические названия. Подъяково, Томская писаница, Таштагол. Горная Шория.

Ак Торгу.

Привьет! Менья зовут Матвей Карлович Блейель.

Пружинистый, гипнотический ритм её лютни. Обволакивающий, низкий, непонятно из каких глубин раздающийся рык — и полёт на грудном голосе, чистом, как небо над наскальными рисунками и куклами духов в сосновом бору. Тело Блейеля, больное и слабое, в гостиничной постели. Но мерзким картинам до него не добраться. Музыка защищала его. Он спокойно закрыл глаза. Пока его снова не скрутила сверлящая боль в животе.

— Чем ты тут занимаешься, Матвей?

Он неожиданно очутился в комнате, Блейель и не помнил, что впускал его. Но он и не помнил, когда надел брюки, а ведь он был одет.

— Артём, я…

— Нет, ложись, ложись. Сделать тебе чаю? Я ненадолго, хотел только занести тебе уроки.

— Чего?

Артём положил на тумбочку несколько листков и вышел в прихожую, где напротив гардероба, рядом с дверью в ванную, стоял столик с чайником. Блейель присел на краешек кровати. Уроки.

— Я заходил в библиотеку, подумал, а вдруг пригодится.

За неимением чашки Артём заварил пакетик чая в полоскательном стакане и тут же убежал. Блейель расслабился. Вставил наушники в уши, взял бумаги. Чёрные чернила, чёткий почерк. «Краеведение: шорцы».

Он узнал, что существует девять небес, познакомился с братьями Ульгенем и Эрликом. Ульгень, добрый брат, восседал на троне на девятом небе, Эрлик царствовал в Нижнем мире, царстве злых духов. Средний мир они создали вместе: солнце, луну и звёзды, плоскую землю и реки сделал Ульгень, Эрлик добавил горы. Ульгень сотворил животных, а человека они делали вдвоём. Ульгень сделал тело, но только Эрлику удалось вдохнуть в него душу. Это имело определенные последствия. Когда человек умирал, шаман выгонял душу, отделённую от тела, из дома, ведь в течение семи дней она могла стать узют, духом, стремившимся захватить власть над живым человеком, вместо того, чтобы тихо уйти в Нижний мир.

Со времён детской книги «Мифы античного мира» Блейель не касался мифологии. Германские мотивы в некоторых текстах, слышанные во время увлечения металлом, не в счёт, думал он. А теперь — духи и небеса, под музыку Ак Торгу. Вот только кишечные конвульсии всё портят. Чужой новый мир.

Он вышел из туалета, решил, что проглотит третью таблетку чуть попозже, и стал читать дальше. Познакомился с Великой Волчицей, прародительницей шорского народа — и не только шорского, но вообще всех тюркских народов. Сколько неизвестного в мире, подумал он. Шорцы — тюркский народ. А тюркские народы, оказывается, родом из Сибири. Он вспомнил знакомых турок, балагура–зеленщика с Кёнигсштрассе, фрау Акьюн из вычислительного отдела (Акьюн, может быть, тоже означает что–то белое?), герра Кемала, директора швейного предприятия в Анкаре, с которым он всегда общался по телефону по–английски, и который всякий раз в конце разговора угощал его немецкой пословицей «Jedem Tierchen sein Plaisirchen[14]».

Шорский народ насчитывал почти четырнадцать тысяч душ. Каждый пятисоттысячный человек на земле, соответственно, шорец, подсчитал Блейель и улыбнулся от мысли, что, следовательно, по меньшей мере один шорец должен обретаться в Штутгарте — при условии, что этнос распределён по планете равномерно. Но никакой равномерности не было и в помине, шорцы обитали исключительно на территории Кемеровской области. Только несколько семей проживали по соседству, в Хакасии и на Алтае. Издревле они вели кочевой образ жизни, как охотники и скотоводы, и со времён средневековья славились кузнечным ремеслом.

Он допил чай и взял в руку последний листок, озаглавленный «Музыка». Артём написал здесь немного. «Двухструнная лютня называется кай–комус». И ещё: «каждый шаман должен заработать себе бубен. Шаман без бубна никуда не годится. Первый бубен, по преданию, смастерил Эрлик».

Блейель посмотрел на часы. Полдесятого вечера. Праздничный стол в ресторане «Дружба народов». Боярский зал. Он так и видел перед собой Галину Карпову и её сотрудниц, видел Артёма. Он заполнял пустующее место за столом, невероятно искусно изображая угловатого заику Матиаса Блейеля. Первоначальное возмущение дам от такого бесстыдства за несколько секунд сменилось слезами от смеха. И это правильно, с удовлетворением подумал больной. В наушниках Ак Торгу начала под громовой бубен песню, казавшуюся ему особенно необычной. Здесь она пела и не грудным голосом, и не горловым пением, а ненормально, визгливо, резко. Может быть, это была песня–насмешка.

Медикамент действовал нехотя, может быть, потому, что он нехотя его принимал. Ему казалось, что понос очистит его внутренне, и очищение было ему необходимо, ведь как иначе он сможет стать новым Блейелем? Ночью он вставал в туалет раз шесть, шаманский бубен и эхо насмешливой песни Ак Торгу сопровождали его.

Назавтра он пошёл на поправку. Вечером он нагишом стоял перед зеркалом в ванной и разглядывал своё сорокадвухлетнее лицо. Жизнь почти не оставила на нём следов, подумал он. Кожа потеряла упругость, но ненамного, волосы чуть поредели. Что ещё? Щетина, как и прежде, не очень выраженная, и седых волос немного. Матиас Блейель, почти неисписанный лист. Он побрился.

А потом, прежде чем одеться в свежее, он застыл перед зеркалом и вспомнил, что ему сказала Илька, ещё в самом начале: «Если бы ты не был Матиасом, ты стал бы медведем–плясуном». Каким таким плясуном, спросил Блейель, и она рассмеялась: а я‑то откуда знаю, это одному богу известно. Но из тебя вышел бы милый и задумчивый, и, пожалуй, довольно чистоплотный медведь–плясун.

Соберись, пробормотал он сам себе.

— Сюрприз: мы не просто так поедем в Таштагол. Мы отправимся в настоящий поход, на все выходные. Но для этого тебе понадобятся резиновые сапоги.

Театральная пауза переводчика; на этот раз Блейель сопроводил её спокойной улыбкой.

— Однако, резиновые сапоги — товар сезонный. А теперь не сезон. Но ты не паникуй. Я навёл справки и знаю, где их можно купить.

Автобус, который, по утверждению Артёма, назывался не «афтобус», как сообщал разговорник Блейеля, а «маршрутка», привёз их на край города. Да какой там край города — там, где они вышли, невозможно было и предположить, что они находились вблизи человеческого поселения; местность больше напоминала загаженный лес по краям автомагистрали. Они двинулись по тропке, извивающейся в зарослях между двумя шоссе. Небо обложили тучи, испарения скрытого от глаз химического завода раздражали слизистые оболочки гостя.

— Если нам тут кто–нибудь встретится, — предостерёг его Артём, — будь так добр, не заговаривай ни с кем.

— Ясно. Решил предложить мне контрастную программу, потому что мне ваш город действительно нравится, и тебя это злит.

— С чего ты взял?

— Так уж. Кстати, уроки я выполнил.

— Молодец. Учительница краеведения фрау Торгу будет очень довольна Матвеем Карловичем, новичком в её классе.