Живым не брать - Александр Александрович Щелоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Макс в смысле куда-то забраться — парень не промах. Труба удобная, незаконченная. Руки о стенки, ноги в распор, и пошло движение!
Спустившись в очаг, который со стороны каминного зала прикрывал легкий расписной экран на ножках, Максим прислушался. Было тихо и темно, как у черта в желудке.
Выждав минуты две и не заметив ничего подозрительного, Макс включил фонарик. Пятно света скользнуло по плинтусам, очертило контуры комнаты. Ставни были плотно задраены, и бояться, что свет заметят снаружи, не приходилось.
Макс выбрался из камина. Чтобы не оставлять „пальчиков“, отодвинул экран ногой. Огляделся.
— Ёшь твою в корень! Вот как, оказывается, живет буржуазия! — Он-то, лопух, думал, что военком, судя по его даче, настоящий кит, а на поверку всего только ерш, не больше. До господина Хренасина ему пуп сорвать — не дотянется.
Вдоль одной из стен каминного зала стоял огромный застекленный шкаф. На полках фарфор — статуэтки, вазы, старинные чашки китайской работы, рядом с ними морские диковинные раковины и минералы разных цветов и с разным блеском. Будь Макс дураком, он бы этих камушков набрал в свой сидор и полез назад в трубу. Но он знал, что ищет и что будет брать в доме налогового чиновника.
Осторожно ступая по паласам, Макс прошел в гостиную. В свете, проникавшем в дом сквозь окна, шкаф, в котором хранились нэцке, призрачно мерцал до блеска протертыми стеклами.
Макс осмотрел место предстоявшей работы. Поправил на руках нитяные перчатки. Вздохнул и принялся за дело.
На все про все у него ушло четверть часа, и пять тяжелых гладко отполированных фигурок улеглись в глубоких карманах.
Обратный путь Макс проделал уверенно и легко. Шагал он через поле и все время улыбался. Пять фигурок — пять штук баксов. Первый же япошка с носом пыпочкой и узкими глазками, увидев товар, выложит ему без промедления кочан капусты. Нет, все же не надо жаться: жадность сгубила не одного фраера. Пять по пятьсот — уже две с половиной штуки. Хватит — во! Для начала, конечно. Ха-ха!
* * *
Кто и когда его вычислил, Макс так никогда и не узнал. Но события рухнули на него снежной лавиной, и все закрутилось в бешеном темпе.
Закон не всегда справедлив и не ко всем одинаково строг. В этом Макс смог убедиться на личном опыте.
Поначалу неотвратимость возмездия явилась Максу в виде огромного черного ботинка с толстой подмёткой, подбитой железной подковкой, со шнуровкой и высокими берцами.
Группа захвата ворвалась внутрь дачи военкома со стремительностью слонов, сметавших все на своем пути.
— Всем лежать!
Команду проорало несколько голосов зверских, и таких яростных, словно в помещении скрывалась банда головорезов.
Макс знал — это берут его.
Короткие тупорылые „калаши“ смотрели ему в глаза.
Команда „Ложись!“ предназначалась ему.
Макс как стоял, так и рухнул на спину.
И в тот же миг ботинок, большой и крепкий, с потертой подметкой и блестящей подковкой мелькнул перед глазами, и широкий носок врезал Максу под ребра. Боль пропорола тело, из груди вырвался утробный стон.
Завизжала тонко и протяжно мадам военкомша. Она видела, как ботинок влип в бок Макса и тело его, распростертое на полу, дернулось.
Это никак не вязалось с правами человека и демократическими свободами граждан России.
— Не надо! Не бейте!
— Молчать! — заорал свирепый голос.
— На живот! Ноги в стороны! — проорал команду второй.
И новый удар в бок тряхнул тело Макса.
Его увели к „воронку“ под усиленным конвоем. Уже через час в областном следственном изоляторе с тяжелым стуком открылась железная дверь камеры номер два. Аккуратный, но мощный пинок в поясницу вбил Макса внутрь бетонного узилища.
Дверь снова грохнула, отсекая темницу от света и мира.
На шконке — двухъярусных нарах — сидели трое.
На первом этаже два мужика с опухшими физиономиями — лысый с большой родинкой ото лба до макушки и сине-густым фингалом под левым глазом и другой — плюгавенький кривоносый с красным румпелем, который чья-то сильная рука свернула к правому плечу. На втором ярусе, свесив ноги вниз, устроился худолицый средних лет мужчина, не похожий ни на бомжа, ни на урку. Но Макс сразу понял: правит порядок в этой киче именно он.
— Так, — сказал худолицый, — еще один допрыгался.
Два других — лысый и кривоносый — угрюмо молчали.
— За что? — спросил худолицый, и Макс, стараясь держаться как можно бодрее, хотя настроение у него было по нулям, счел нужным ответить правду.
— А, мура! — В голосе Макса не звучало ни испуга, ни сожаления, ни раскаяния. — За кражу.
— Что же взял?
— Дачу потряс у фраера.
— Жалко, — сказал худолицый.
— Что жалко? — Макс не понял.
— А то, что меня там не было. Я бы тебя ухайдакал.
— За что? — спросил Макс и тут же, как ему показалось, нашел верный ответ: — За то, что попался?
— Нет, за то, что воруешь.
Макс отвесил челюсть: что, этот тип с крыши рухнул на нары или как? Сам сидит, парится, а кого-то еще осуждает. Надувшись, он прошел к шконке и сел.
Спал Макс на твердых досках, положив под ухо кулак. Рядом, то и дело заставляя просыпаться, храпел Лысый, а чуть дальше, издавая громкие звуки, похожие на небольшие взрывы, спал Кривоносый.
Утром дверь в обезьянник открылась, и мент-разводящий выкликнул:
— Борисов, на выход.
Худолицый поднялся и вышел.
— Кто он? — спросил Макс, обращаясь к соседям по камере.
— Фраер, — объяснил Лысый.
— А за что же припух?
— Сука. Двух деловых замочил. Я бы его руками порвал.
„Я бы порвал“ — прозвучало грозно, но почему он этого еще не сделал, хотя они уже двое суток сидели в одной камере, Лысый объяснять не стал. А ведь пытались. Об этом Макс узнал позже.
Два старых уголовника — не авторитеты, а так — ракло — средний слой криминала, возжелали сразу же показать фраеру Борисову, появившемуся в камере, где его место. И оба тут же оказались под нарами. Один с фонарем под глазом рухнул в нокаут. Второй согнулся пополам и встал на колени после прямого удара поддых.
Видимо, чего-то подобного дежурившие в изоляторе милиционеры ждали. Когда уголовники оказались на полу, дверь открылась, и внутрь вошел суровый сержант.
Посмотрел на Борисова, спросил:
— Помочь не надо?
Менты, как сказал Максу Лысый, относились к Борисову с нескрываемым сочувствием. Всем им в душе нравилось то, что он сделал, и
