Семнадцатый самозванец - Вольдемар Балязин

Сидел Патрикеев в Кабацком приказе и, может быть, потому считал вино причиной чуть ли не всех несчастий на Руси. Он верил в то, что вино творит всякую вину, что вино - ремеслу не товарищ. Он знал, что пьянство разоряет домы, сводит пьяниц с ума, калечит жён и детей, отнимает у голодных последний кусок и снимает с полуголого последнюю рубаху. Однако знал Иван и другое - не было в государстве более доходного дела, чем торговля вином - и потому, проклиная пьянице церковных амвонов, попы и сами пили сверх всякой меры, и так же, как вновь возведенные божьи храмы, освящали новые кабаки. А возвратившись к службе, вновь поучали, читая из Библии: "У кого вой? У кого стон? У кого ссоры? У кого горе? У кого раны без причины? У кого красные глаза? У пьяниц, долго сидящих за вином. Не смотри на вино, искрящееся в чаше, ибо впоследствии оно укусит тебя, как змей, и ужалит, как аспид. И скажешь: "Били меня - мне не было больно, толкали меня - я не чувствовал. Когда проснусь - опять буду искать того же".

А государь не только пьяниц в кабаки пускал, напротив того - метал в тюрьму тех, кто бражникам в кружало дорогу заслонял.

Однако первым злом, ещё большим, чем пьянство, почитал дьяк Иван жестокое рабство, коим гнетёт всех людей от холопов до князей помазанник божий Михаил Федорович. Нищие на папертях просят милостыню ради Христа и государя и первые бояре в письмах к царю подписываются, называя себя "холопишко твой" и "раб". И если приказывал царь побить какого-нибудь боярина батогами или плетью, то избитый палачами государев слуга после того униженно благодарил царя-батюшку за науку.

А далее, говорил дьяк Иван, каждый боярин чувствует себя царьком в своем дворе и так же гнетёт своих дворян и слуг, как его самого бьет и бесчестит царь. И так с самого верха и до самого низа одни рабы угнетают других рабов.

Рабство, считал дьяк Иван, порождало и все прочие беды и напасти. Раб перед господином был угодлив и лжив, ленив и труслив. Он не знал, что такое честь и потому без зазрения, совести мог предать друга, обмануть доверившегося ему человека, порушить данное слово.

Нивы наши скудны, говорил Патрикеев, коровы и теляти тощи, избы бедны, земля не родит - и через год не хватает хлеба в державе - из-за одного и того же - рабства.

Видя великую скудость и неустроение российского бытия, сыновья смеются над отцами и перестают почитать их, как только входят в разум. Чему вы можете нас учить - спрашивают они, когда сами живете хуже всех в свете?

А отцы сокрушаются сыновней непочтительностью и винят во всем немцев да литовцев, что заполонили Москву прельстительными шелками да сукнами, винами да латынскими книгами. А более того - вредными россказнями о том, что в немецких странах будто бы живется так легко и вольготно, что каждый мужик более сам себе господин, чем на святой Руси - князь или боярин.

Тимоша слушал дьяка и почти во всем с ним соглашался. А если что и казалось молодому подьячему несправедливым, то только поначалу. Поразмыслив, Тимоша убеждался в правоте дьяка Ивана.

Мало кому поверял свои тайные мысли Иван Патрикеев. Днем, чуть ли не с первых петухов, сидел он в приказе, а по вечерам либо сумерничал с Тимошей, либо, засветив огонек, читал книги. Был дьяк в латынском и в немецком языках искусен и потому читал не "Четьи-Минеи" и не "Месяцеслов", а те самые книги, что провозили в Москву тайно латыне да люторе.

Так прошел год. Съев с Тимошей не один фунт соли, Иван Исакович с легким сердцем посоветовал брату отдать за его нового друга единственную дочь Наталью. Сыграли свадьбу. Сообща Патрикеевы и Тимоша купили на Варварке избу. Молодые обзавелись кое-каким скарбом и зажили своим домом небогато, но и не бедно.

Через два года забегали по избе ребятишки-двойняшки - сын да дочь.

Вроде бы жить Тимофею да радоваться, ан - нет: не оставляли его стародавние мечты, а более того - одолевала его гордыня, думал: "Да будь я царем разве так правил бы я государством? Разве было бы у меня столько несчастных, обманутых, обиженных, голодных, бедных, покинутых и забытых? Разве стояли бы у начал государства злокозненные, лукавые, жадные, трусливые?"

И от мыслей этих становилось ему все немило. Не хотел видеть ни жену свою, ни детей.

Хотел одного - дойти, доискаться, как, почему, зачем так все устроено, что неправда душит правду, неволя душит свободу, зло давит добро.

Долгими зимними вечерами собирались они втроем: Тимофей, Костя да дьяк Иван. Думали, рядили, спорили до хрипоты - расходились, не придя ни. к чему.

Снова собирались, снова спорили - и опять расходились, не добившись истины. И все же постепенно нашли они нечто, казавшееся им всем бесспорным. Они согласились с тем, что царь, бояре и патриарх - слуги дьявола, ибо живут они не по божеским заповедям, а вопреки им, и каждодневно нарушают заветы Спасителя, убивая, грабя, обманывая несчастных людей, оказавшихся под их нечестивой властью. Они согласились с тем, что только в татарских ханствах да в турецкой и кизилбашской земле у персиян такое же, как на Руси, своевольство султана, ханов и шаха. А в других странах - будь то император, король или герцог - всякий свободный человек находит подмогу и защиту у себе подобных - посадский в ремесленном цехе, барон - среди других баронов - и тем своеволие монархов решительно пресекается.

Однако же более всего задевали их за живое несправедливости, кои допускали власть предержащие по отношению к ним самим.

- Возьмите, например, князя Бориса Александровича Репина-Оболенского. Пять лет верховодит он в семи приказах враз. Да ведь в одном нашем Кабацком - сколь дела! А у него и Сыскной, и Иконный, и три палаты Оружейная, Золотая, Серебряная - и что всего хлопотней - Приказ приказных дел, в коем от одних челобитий - можно ума лишиться, - говорил Иван Исакович.

- Князь Борис хоть неглуп, - продолжал Тимоша, - а вот прислали нам взамен его боярина Шереметева, дак он, я чаю, не всё из того понимает, что ему подьячие говорят.

- А ведь уже, почитай, пятнадцать лет из приказа в приказ пересаживают Федора Ивановича доброродства да боярства его ради, продолжал начатую мысль Патрикеев. За эти годы боярин Федор уже в десятом приказе сидит. Был он и в Печатном, и в Аптекарском, и в Большой Казне, и в Разбойном, хотя, мнится мне, фиты от ижицы не отличит Федор Иванович, а уж ежели попадет к нему в руки "Благопрохладный цветник" или же "Проблемата", то сочтет сии врачевательные писания за псалтырь или требник.

- И как такое возможно, - взрывался Костя, - един человек во десяти лицах! Одно дело загубит, тут же ему другое предоставляют - порти и это!

А все оттого, что в России испокон ладу не было, - говорил Патрикеев и Тимоша с Костей кивали согласно.

А бывало, устав от споров, сидели они тихо и кто-нибудь из молодых подьячих мечтательно говорил:

- А что, братцы, вот если бы кому из нас фарт вышел - в Венецию или в Лондон попасть, а?

- А в Обдорск или в Берёзов - не хочешь? - невесело усмехаясь, говорил Патрикеев. И друзья умолкали, понимая, что хотя до Берёзова дальше, чем до Венеции - попасть туда не в пример проще.

И так уж у них получалось, что чаще, чем многим иным попадали им в Москве иноземцы. А становилось их все более и более. Ехали в Москву офицеры, рудознатцы, аптекари, литейщики, лекари, купцы - крутились по приказам, искали людей, кои могли бы им помочь в их делах.

Дьяка Ивана, знающего по-латыни и по-немецки, часто зазывали на беседы с иноземцами, и он от этого не отказывался - любил порасспрашивать гостей о чужих землях. А потом обо всем услышанном пересказывал Тимоше да Косте. И так как повторялось это не раз и не два, а многажды - жили молодые подьячие не известно где - то ли в пресветлом Российском царстве, надоевшем им хуже горькой редьки, то ли в богопротивных немецких землях, на которые до смерти хотелось хоть бы одним глазком взглянуть, а там - будь что будет: в Обдорск ли, в Берёзов ли - всё едино.

Глава седьмая. Лукавый чародей

Через месяц после того, как ушел Тимоша в Москву, случилось в Вологде нечто небывалое. Светлой ещё ночью подходил к городу обоз с хлебом. Мужики - ярославцы спешили к воскресному базару и в дороге ночевать не стали - подъезжали к городу заполночъ.

Когда проезжал обоз мимо кладбища, ярославцы заметили меж могил два пляшущих над землей огня.

В обозе шло без малого полсотни телег и потому ездовые не обезумели от ужаса и не начали чем попало хлестать лошадей, а приостановились и стали наблюдать за огнями с любопытством большим, чем страх.

Огни то сходились, то расходились, а через некоторое время двинулись к дороге. И тут-то все увидели силуэты двух человек, двигавшихся к дороге с фонарями в руках.

Не доходя до дороги саженей сто, люди эти заметили обоз и бросились в разные стороны, кинув фонари.

Бегущий всегда вызывает желание кинуться вдогонку. Два десятка обозников бросились к кладбищу, как свора борзых, спущенная на зайцев.