Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 1 - Коллектив авторов

Так возникает особая романтическая картина мира.

Как связаны между собой романтическое двоемирие и тема невыразимости поэтического чувства?

От лирики к эпосу

Жуковский продолжал осваивать новые и новые жанры европейской литературы. Он переложил несколько идиллий, самая знаменитая из которых – «Овсяный кисель». А уже в 1818 году начинают выходить в свет небольшие изящные книжечки его переводов, названные одинаково – «Для немногих» (по-немецки «Fur Wenige»). Здесь и «Лесной царь» Гёте, и «Рыцарь Тогенбург» Шиллера…

Книжечки и в самом деле предназначались «для немногих» – поэт был приглашен в учителя русского языка к великой княжне, будущей императрице Александре Федоровне, жене великого князя Николая Павловича, с 1825 года – императора Николая I. Она была природной немкой. Книжечки были своего рода изысканными учебными пособиями для знатных учеников. Но у этого названия имелся и другой, скрытый смысл. Жуковский, который одним из первых почувствовал «восхождение» нового светила русской поэзии, Пушкина, начал постепенно, шаг за шагом отступать в сторону, адресуясь лишь «немногим» истинным ценителям и добровольно отказываясь от поэтической славы. Хотя именно в 1818–1824 годах были созданы лучшие его лирические стихотворения – и «Невыразимое», и элегия «На кончину ее величества королевы Виртембергской», «Таинственный посетитель», «Лалла Рук»…

Год от года Жуковский все реже переводит лирику, все чаще – поэмы (к примеру, «Шильонского узника» Дж. Г. Байрона); его дарование становится все более объективным, жизнеощущение – все более эпическим. Целью нового периода творчества он считает «освоение повествовательного рода поэзии». Вершинным достижением на избранном пути и одновременно итогом сделанного в литературе окажется перевод «античным» размером гекзаметром грандиозного эпоса древнегреческого поэта Гомера «Одиссея». Конечно, перевод Жуковского принципиально отличается от перевода «Илиады», предпринятого Гнедичем, который стремился создать русский аналог античной архаики, пускай за счет некоторой тяжеловесности поэтического слога. Перевод Жуковского менее архаичен, в нем слышны очень современные романтические интонации. Он дальше от древнего оригинала и ближе к культуре первой половины XIX века.

Впрочем, к тому моменту, когда увидела свет «Одиссея», рассказывающая о возвращении героя после долгих странствий в родную Итаку, Жуковский завершал свое жизненное странствие, свой земной путь. Все осталось позади.

И трагически пережитое восстание декабристов, когда Жуковский, не раздумывая, встал на сторону законной власти, на сторону Николая I. (Но после поражения восстания он сделал все от него зависящее, чтобы облегчить личную участь декабристов.) И педагогический подвиг – воспитание великого князя Александра Николаевича, будущего императора Александра II, которое увенчалось совместным путешествием учителя и ученика по России, вплоть до Сибири; во время этого путешествия наследник общался с участниками декабрьского мятежа, сосланными на каторгу. И тяжелые болезни. И смерть близких друзей – Карамзина, Пушкина. И долгие путешествия по Европе (1826–1827; 1832–1833, многие другие). И поздняя женитьба на Елизавете Рейтерн, дочери своего друга, немецкого художника. И последние годы жизни, проведенные вдали от России. И внезапно настигшая его слепота.

А впереди была смерть, которую Жуковский, будучи глубоко верующим христианином, воспринимал как ворота, ведущие в жизнь вечную.

Почему с середины 1820-х годов Жуковский постепенно уходит из современной литературы, продолжая при этом активно писать стихи?

Анализ произведений

Элегия «Сельское кладбище» (1802)

Излюбленное время для раннего романтика – переход от дня к ночи, от сумерек к вечеру, от ночной тьмы к рассвету. В такие минуты человек ощущает, что еще не все завершено, что сам он меняется, что жизнь непредсказуема, полна тайны и что смерть, быть может, тоже лишь переход души в иное, неведомое состояние.

Излюбленное место, где романтик предается горестным раздумьям о бренности мира, – кладбище. Здесь все напоминает о прошлом, о разлуке, которая властвует над людьми. Но при этом напоминает мягко, не разрывая сердце. Памятники на могилах, увитые зеленью, овеянные прохладой ветерка, говорят не только о потерях, но и о том, что страдание пройдет точно так же, как проходит радость. И останется лишь грустный покой, разлитый в природе.

Излюбленный герой поэта-романтика – сам поэт. Кто, как не «певец», наделенный особым слухом, способен расслышать голоса природы, понять боль и радость жизни, подняться над суетой, чтобы в едином порыве охватить душой весь мир, слиться со всей Вселенной?.. Именно памяти «бедного певца» посвящает свое «кладбищенское» раздумье в сумерках английский предромантик Томас Грей и вместе с ним Жуковский.

Но при этом Жуковский сознательно делает свои описания гораздо менее зримыми, зато усиливает их эмоциональный настрой.

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;Шумящие стада толпятся над рекой;Усталый селянин медлительной стопоюИдет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

Здесь практически каждому существительному «подарено» по своему прилагательному (эпитету). Селянин – усталый. Стопа – медлительная. Шалаш – спокойный. То есть внимание читателя смещено с самого предмета на его непредметный признак. Все это есть и у Грея. Но Жуковскому словно мало того; он добавляет еще два слова, указывающие на состояние: «задумавшись» и «бледнеет». Казалось бы, слово бледнеет связано со зрительным рядом. Но представьте: если день бледнеет в прямом, предметном смысле, значит, он становится светлее. А в элегии описывается нечто противоположное: наступление сумерек. Стало быть, слово бледнеет здесь означает иное: блекнет, гаснет, исчезает. Может быть, как сама жизнь.

Во второй строфе этот эффект лишь усиливается. Зрительные образы (пусть и переведенные в эмоциональный план) уступают место звуковым. Чем непроницаемее становится темнота в мире, о котором говорит поэт, тем больше он ориентируется по звуку. И основная художественная нагрузка во второй строфе ложится не на эпитеты, а на звукопись:

В туманном сумраке окрестность исчезает…Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Протяженные, удваивающиеся сонорные «м», «нн», шипящие «ш», «щ», свистящие «с», «з». Третья строка «Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает» кажется попросту звукоподражательной. Но в то же самое время строка эта «работает» своей звукописью и на создание настроения, причем тревожного, отнюдь не такого спокойного и мирного, как в первой строфе.

Элегия от строфы к строфе становится все более мрачной. В конце второй строфы, как сигнальный звоночек, звучит слово, которое в жанре элегии играет роль некоего стилистического пароля: «унылый». Унылый – значит безраздельно погруженный в свою печаль, слившийся с ней, не знающий другого настроения, потерявший надежду. Унылый звук – почти то же самое, что звук заунывный, то есть однотонный, тоскливый, ранящий в самое сердце.

Условный (и опять же излюбленный предромантиками) пейзаж третьей строфы усугубляет это настроение:

Лишь дикая сова, таясь под древним сводомТой башни, сетует, внимаема луной,На возмутившего полуночным приходомЕе безмолвного владычества покой.

Древний свод, дикая сова, луна, изливающая свой мертвенно-бледный свет на всю природу… Если в первой строфе шалаш селянина был назван «спокойным», и ничто этого спокойствия не нарушало, то в третьей строфе «покой» безмолвного владычества башни нарушен.

И вот, наконец, мы вместе с поэтом приближаемся к трагически-напряженному центру элегии. В ней все настойчивее начинает звучать тема смерти. Автор, стремясь усилить тяжелое, мрачное настроение, нагнетает драматизм. «Сон» покойных назван «непробудным». То есть не допускается даже мысль о грядущем воскрешении («пробуждении») умерших. Пятая строфа, которая вся построена на череде отрицаний (ни… ни… ничего), венчается жесткой формулой: «Ничто не вызовет почивших из гробов».

А затем, развив тему, поэт распространяет свое невеселое умозаключение на всех людей:

На всех ярится смерть – царя, любимца славы,Всех ищет грозная… и некогда найдет;Всемощныя судьбы незыблемы уставы:И путь величия ко гробу нас ведет!

Смерть беспощадна. Она одинаково равнодушно забирает и «Прах сердца нежного, умевшего любить», предназначенного «быть в венце иль мыслями парить», однако окованного «убожества цепями» (то есть крестьянской бедностью и необразованностью), и прах того, кто был рожден «Сражаться с бурей бед, фортуну побеждать».