Две Дианы - Александр Дюма

– Трогательная учтивость, – сказал он. – Но хотя и говорят, будто я поименно знаю всех моих родовитейших дворян, должен признаться, сударь, что никак не могу припомнить, где и когда уже видел вас, а между тем был бы рад узнать, кто мне только что нанес лихой удар.

– Государь, – ответил Габриэль, – я впервые имею честь предстать перед вашим величеством. До сих пор я не покидал армии и в настоящее время прибыл из Италии. Мое имя виконт д’Эксмес.

– Виконт д’Эксмес! – повторил король. – Очень хорошо: теперь я буду помнить имя своего победителя.

– Государь, – сказал Габриэль, – вас победить невозможно, и славное доказательство вашей непобедимости я привез с собою.

Он махнул рукой. Мартен-Герр и двое солдат внесли на арену итальянские знамена и сложили их к ногам короля.

– Государь, – продолжал Габриэль, – эти знамена, взятые вашей армией в Италии, посылает вашему величеству герцог де Гиз. Его высокопреосвященство господин кардинал Лотарингский уверил меня, что вы, ваше величество, на меня не разгневаетесь, если я столь нежданно поднесу вам эти трофеи в присутствии всего двора и французского народа. Имею также честь вручить вам, государь, письма от господина герцога де Гиза.

– Благодарствуйте, господин д’Эксмес, – сказал король. – Так вот какую почту разбирал кардинал! Ну и триумфальные же у вас приемы являться ко двору!.. Что я читаю! Что из числа этих знамен четыре взяты лично вами? Наш родич де Гиз считает вас одним из храбрейших своих командиров? Господин д’Эксмес, просите у меня все, что угодно. Клянусь богом, я немедленно исполню ваше желание!

– Государь, вы слишком щедры. Я всецело полагаюсь на ваше великодушие!

– Вы были капитаном в армии герцога де Гиза, виконт. Не угодно ли вам стать капитаном в нашей гвардии? Я не знал, кого назначить на место господина д’Аваллона, погибшего сегодня при столь плачевных обстоятельствах, но вижу, что у него будет достойный преемник.

– Ваше величество…

– Вы согласны? Это дело решенное. Завтра вы вступите в должность. Теперь мы возвратимся в Лувр. Вы мне расскажете подробнее про войну в Италии.

Габриэль поклонился.

Генрих подал знак к отъезду. Толпа рассеялась с криками: «Да здравствует король!» Диана, словно чудом, на миг оказалась опять подле Габриэля.

– Завтра у королевы, – прошептала она и исчезла под руку со своим кавалером.

IX. Как можно пройти мимо своей судьбы, не узнав ее

Королева обычно принимала по вечерам, после ужина. Так сказали Габриэлю, добавив, что по новой своей должности капитана гвардии он не только имеет право, но даже обязан являться на такие приемы. Уклониться от этой обязанности он и не помышлял, наоборот – терзался мыслью, что до желанного этого мига осталось еще целых томительных двадцать четыре часа, и, чтобы как-то убить проклятое время, отправился вместе с Мартен-Герром на поиски подходящего помещения. Ему посчастливилось – в этот день ему вообще везло: свободным оказался особняк, где жил когда-то его отец, граф Монтгомери. Габриэль снял его, хотя дом не в меру был роскошен для простого гвардейского капитана. Но ведь для этого достаточно было ему вытребовать некоторую сумму из Монтгомери от верного Элио. Он также собирался вызвать в Париж и Алоизу.

Итак, первая цель Габриэля была достигнута. Он был уже не ребенком, но мужем, который сумел себя показать и с которым приходилось считаться. К знаменитому имени, наследию предков, он сумел приобщить славу, добытую им самим. Один, без всякой поддержки, без всякой рекомендации, с помощью своей верной шпаги и личного мужества он в двадцать четыре года достиг завидного положения в свете. Наконец-то он мог с гордостью предстать и перед любимой, и перед теми, кого должен был ненавидеть. Врагов ему должна указать Алоиза, любимая узнала его сама. Габриэль уснул со спокойной совестью и спал крепко.

Наутро он явился к господину де Буасси, обер-шталмейстеру, которому обязан был представить данные о своей родословной. Господин де Буасси, человек честный, был дружен когда-то с графом де Монтгомери. Он понял мотивы, по которым Габриэль вынужден был скрывать свой подлинный титул, и дал ему слово блюсти тайну. Затем маршал д’Амвиль представил капитану его роту, после чего Габриэль начал свою службу с инспекционного объезда парижских государственных тюрем, этой ежемесячной тягостной обязанности, лежавшей на капитане гвардии.

Начал он с Бастилии, а кончил Шатле. И в каждой тюрьме комендант показывал ему список своих узников, объявлял, кто из них скончался, болен, переведен в другую тюрьму или освобожден, а потом обходил с ним камеры.

Прискорбный смотр, тяжкое зрелище! Габриэль думал, что обход уже кончен, когда комендант Шатле показал ему в своей регистрационной книге почти пустую страницу, содержавшую только следующую странную запись, поразившую Габриэля:

«21. X., секретный узник. Если при обходе коменданта или капитана гвардии сделает хотя бы попытку заговорить, подвергнуть более строгому режиму в более глубоком каземате».

– Кто этот важный преступник? Можно мне знать? – спросил Габриэль господина де Сальвуазона, коменданта Шатле.

– Этого никто не знает, – ответил комендант. – Он перешел ко мне от моего предшественника, тот же получил его от своего. Вы видите, что данные о времени его ареста пропущены в книге. Надо думать, он доставлен сюда еще в царствование Франциска Первого. Я слышал, что он два или три раза пытался заговорить. Но едва он проронит слово, комендант обязан под страхом тягчайшей кары захлопнуть дверь каземата и перевести его в худший. Здесь остается еще только один каземат ужаснее того, в котором теперь заключен преступник, и он был бы для него смертелен. Нет сомнений, что с ним хотели покончить именно вот таким способом, но узник теперь молчит. Это, конечно, страшный преступник. С него никогда не снимают цепей, и его тюремщик ежечасно входит в каземат для предотвращения всякой возможности побега.

– А если он заговорит с тюремщиком? – спросил Габриэль.

– О, к нему приставлен глухонемой, в Шатле родившийся и никогда отсюда не выходивший.

Габриэль вздрогнул. Этот человек, совершенно отрезанный от мира живых и все же живший, мысливший, внушил ему чувство острого сострадания и какого-то смутного ужаса. Какое воспоминание или угрызение совести, какая боязнь перед муками ада или блаженством рая удерживали это несчастное существо от решения разбить себе череп о стену своего каземата? Что еще привязывало его к жизни: жажда мести, надежда?