Я - судья. Божий дар - Татьяна Устинова

Я вспомнила свою учебу. Я просиживала за повышенную стипендию ночи над учебниками. Конечно, мне помогала бабушка. Но потом она заболела. Доучиваться мне пришлось заочно, потому что на ее лечение требовались деньги, и я пошла работать. Когда появилась Сашка, я вышла на работу через три месяца. С Сашкой сперва сидела бабушка, а потом я отдала дочь в ясли. Днем работала в прокуратуре, по ночам набирала на компьютере курсовые и рефераты. Неплохой приработок, между прочим, в месяц выходило что-то около двух тысяч, и на это можно было протянуть до зарплаты.

Мне стало грустно. Я подумала, что через несколько лет Сашка окончит школу, поступит в вуз, и ей тоже придется работать, потому что я в свое время не озаботилась наличием папы, который за все заплатит. Сашкин отец был моим однокурсником и растворился в голубой итальянской дали, едва услышав о том, что я беременна.

— Елена Владимировна, продолжим? — прервал мои размышления Дима.

Но продолжить не получилось. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул младший лейтенант Таганцев.

— Доброго вам денечка! Можно?

Не дожидаясь моего приглашения, Константин Сергеевич бодро вошел и плюхнулся на стул (стул жалобно взвизгнул).

— А я тут у вас по делам был, решил вот зайти, — жизнерадостно сообщил Таганцев. — Здорово, Димон!

Дима, знакомый, по всей видимости, с лейтенантом с тех времен, как в кабинете под портретом президента восседал прижимистый судья Лавренюк, пожал Таганцеву руку. Тот снял фуражку, расстегнул куртку, расположился с удобствами, насколько позволял шаткий стульчик, и принялся с места в карьер рассказывать про то, как вчера пришлось ему, Таганцеву, спускаться с крыши на балкон, чтобы утихомирить некоего Волобуева, известного в районе дебошира и пьяницу.

«Похоже, он теперь так и будет к нам ходить со своими милицейскими байками, — подумала я. — И ничего, граждане, не поделаешь. Тяжкое наследие Василь Васильича. Пригрел Лавренюк лейтенанта на груди. Сам в областной суд перешел, а Таганцева мне оставил».

Таганцев между тем увлеченно рассказывал, как приехал на вызов, как гражданка Бубенцова Анна Николаевна пыталась не допустить смертоубийства, а дебошир Волобуев, напротив, пытался это самое смертоубийство совершить.

— Приезжаем, а Волобуев на балконе заперся. Бубенцова из окна кричит: «Спасите Элечку, доченьку мою!» Волобуев орет: «Я твою Элечку щаз на хрен удавлю!» Элечка со страху описалась, по-моему… Собственно, ее понять можно. Волобуев эту Элечку с балкона скинуть собирался, с девятого этажа.

— Надеюсь, все благополучно закончилось? — спросила я.

— Благополучно, — кивнул Таганцев. — Эльвиру отбили, а на Волобуева дело об административном нарушении завели.

— Об административном нарушении?

— Ну да.

— А почему не уголовное?

— Да какое уголовное-то?! — искренне удивился Таганцев.

— Ну как же? Покушение на жизнь, уголовное дело. Вы же говорите, что Волобуев собирался сбросить дочь Бубенцовой с балкона.

— Какую еще дочь? — Таганцев уставился на меня своими кристально чистыми голубыми глазами.

— Эльвиру Бубенцову, я полагаю?

Таганцев поворочал здоровенной башкой, почесал в затылке, глянул на меня и вдруг совершенно неожиданно расхохотался. Хохотал он долго. Переработался?

— Вам воды налить? — спросила я строго. — Не понимаю, почему вас так развеселило, что человека хотели сбросить с девятого этажа.

— Извините, Лен Владимировна, вы не поняли. Эльвира — не человек. Это кошка Бубенцовой. Бубенцова с ней как с писаной торбой носится. А соседа кошка достала, она к нему на балкон все время забирается. Волобуев на балконе всякий провиант держит за неимением холодильника. А Эльвира провиант того… Поедает. Ну вот Волобуев и решил от кошки, значит, избавиться. Бубенцова подняла крик, соседи вызвали милицию…

Я откинулась на спинку стула. Таганцев смотрел на меня ясными голубыми глазами. В лице его была полная безмятежность.

Заверещал мобильный. Я глянула на экран: сестра.

— Ленка! — заорала она в трубку. — Это катастрофа! Лешка, кажется, мне изменяет! И представь с кем! Со своей женой! Он мне клялся-божился, что не спит с ней вообще, а теперь выясняется, что врал! Она беременна, Лен, прикинь?!

Натка еще минут десять кричала в трубку. Таганцев поскучал на стуле, потом задом-задом попятился к дверям и удалился, одарив меня на прощанье лучезарной улыбкой.

Натка на том конце провода закончила поливать своего очередного мужика и сообщила:

— Ленка! Я поросенок!

Это точно, поросенок еще тот.

— Я же тебе обещала с переездом помочь! Ты когда переезжаешь?

— Собиралась в субботу, — ответила я.

Наконец и мне удалось слово вставить.

Переезд равен пожару плюс наводнению, это факт. Выходные, считай, пропали. И при нынешнем режиме работы еще минимум месяц мы с Сашкой будем жить на коробках, с утра в пожарном порядке искать куртки и чашки, потому что нечего надеть и не из чего пить кофе.

— Я к тебе в субботу часикам к двенадцати подъеду и помогу, ладно? — спросила сестра.

Я обрадовалась. Лишняя пара рук мне ой как пригодится.

— Отлично! — сказала я. — Будешь паковать оставшиеся коробки, а потом их распаковывать на новом месте!

После подписания контракта Люда переехала в квартиру, которую Джонсоны сняли для нее. Квартира располагалась в тихом центре, в двух шагах от Остоженки, где жили сами американцы. Дом был старый, но со свежим ремонтом — высокие потолки, огромная кухня, отделанная золотистой плиткой ванная…

Раньше такие хоромы Люда видела только в кино и в первые дни даже не верила, что теперь она сама будет здесь жить. Все казалось, что она попала сюда по ошибке и вот-вот вернутся настоящие, законные хозяева и выгонят самозванку на улицу.

Люда ходила по комнатам, включая и выключая свет, открывала зеркальный шкафчик в ванной и любовалась сложенными аккуратной стопкой полотенцами. Она развесила в шкафу свои нехитрые вещички (ношеные свитера и рубашки выглядели здесь залетными сиротами, бомжами на торжественном приеме).

Квартира была чудесная, просто сказочная. Из окон — больших, чистых — виден храм Христа Спасителя, на кухне имелась посудомоечная машина, которая Люде так нравилась, что она иногда включала ее, чтобы вымыть одну-единственную чашку, а потом сидела на табурете рядом, слушала, как шумит вода.

Иногда она подходила к холодильнику, открывала дверцу и подолгу любовалась его содержимым. На полках в идеальном порядке стояли разноцветные баночки с йогуртами и творожками, коробки с салатами, котлетками и рыбой, лежали фрукты и овощи. Джейн самолично следила за тем, чтобы Люда правильно питалась, и привозила ей продукты каждые два дня.

Никогда прежде у Люды не было столько красивой и дорогой еды. Да и холодильника у нее такого сроду не было. У них с мамой стоял старый-престарый «Саратов», от которого, как ты его ни мой, стоило открыть дверцу, все равно шел неприятный запах.

В ее нынешнем холодильнике было специальное окошко, и, стоило нажать кнопку, оттуда сыпался лед: хочешь — кубиками, а хочешь — мелкой крошкой. Люда щедро сыпала лед себе в апельсиновый сок. Укутавшись в белый махровый халат, она забиралась с ногами на диван, пила сок со льдом из высокого стакана и чувствовала себя героиней иностранного фильма… Это было ни с чем не сравнимое ощущение. И плевать, что квартира эта, и холодильник с высыпающимися из окошка кубиками льда, и ванная с зеркальными шкафами, и храм за окном принадлежат ей временно. Она родит этим Джонсонам ребенка, получит за работу двадцать тысяч и сама сможет купить себе такой же холодильник, и посудомоечную машину, и много чего еще.

Переехав и получив от американцев аванс, она тут же отправила деньги матери и пригласила ее в гости.

Мама приехала, поахала и на зеркальные шкафы в ванной, и на холодильник, и на то, что у Люды есть отдельный диванчик для гостей, а не какая-нибудь там раскладушка или матрац на полу.

Потом они с мамой гуляли по центру, пили кофе в небольшой кафешке неподалеку от Пушкинского музея, любовались храмом Христа Спасителя и фонтанами в парке Победы. А вечером пили чай с тортом, сидя в плетеных креслах на балконе Людиной квартиры, где Джейн расставила горшки с цветами, и любовались закатом над Москвой. Это чаепитие тоже больше напоминало кадры из заграничного фильма, чем реальную жизнь, к которой привыкли Люда и ее мама.

Аккуратно собрав ложкой крошки пирога с блюдца, мама вздохнула и сказала: «Какая же ты у меня молодец, дочка!»

Через три дня мама уехала. Люда надавала ей подарков для Лидки, а еще — ананас и две банки красной икры. Она представляла, как Лидка обрадуется никогда не виданному ананасу и как мама с гордостью будет рассказывать соседям про дочь, которая в Москве как сыр в масле катается.