Лазоревый петух моего детства (сборник) - Радий Погодин

— Но… — сунулся Боба.

Шут (дядя Шура) милиционерскую фуражку надел и в милиционерский свисток засвистел.

— Пр-рекратить!

По свистку остановилась проходившая мимо «Волга». Таксист подбежал к дядя Шуре.

— Нарушил, товарищ начальник. Я понимаю. Осознаю. Нарушил.

— По-моему, вы ехали как положено.

— Шутите. Ха-ха-ха! Милиция всегда права. Милиция не останавливает тех, кто правильно ездит. Клянусь, больше не повторится. Не везет мне. Кругом не везет.

Таксист сказал шуту на ухо:

— Фиаско. Пардон, я вас и в этой красивой фуражке узнал. И я вам скажу — фиаско. Я ей, простите, предложение сделал.

— Согласилась? — нервно поинтересовался дядя Шура.

Таксист посмотрел на него понимающе.

— Я же говорю: фиаско. Поясняю: наотрез отказала.

Дядя Шура вздохнул облегченно, лоб платком вытер, достал из-за парапета свой красивый букет.

— Отвезите домой эту девочку.

— Эту рыженькую? Какой рыжик, морковочка. А ну, молодые люди, в машину.

— Дядя Шура, оштрафуйте его, — попросила Ольга.

— Поедем, морковочка. Штрафы, рыженькая, не твое дело.

— Дядя Шура, оштрафуйте его хоть совсем ненамного. Хоть на десять копеек, — попросила Ольга.

Таксист взял ее и понес. И когда машина отъехала, шут снял с головы фуражку.

— Что я могу поделать, если нет такого закона, по которому бы штрафовали за слово «РЫЖИЙ».

Девушка-продавщица бежала по набережной. Она махала рукой дяде Шуре и улыбалась.

Шут (дядя Шура) быстро фуражку спрятал, с гранитного парапета букет цветов взял, девушке навстречу шагнул, сам себе нечаянно на ногу наступил и упал — растянулся. Рассыпались цветы. Шут сел, сам над собой заплакал. А вокруг смеются.

Все смеются, все, кто участвовал в этой истории. Бабки-старухи смеются, шикарный охотник смеется, гражданин в макинтоше смеется, бородатые парни и девушка в джинсах, старик с продуктовой сумкой смеется. Тимоша, Боба, Аркашка смеются. Ольга тоже.

Шут встал, отряхнулся. Послал девушке-продавщице воздушный поцелуй — мол, не огорчайся.

Смеются вокруг. А девушка чуть не плачет.

— Не торопитесь смеяться, — грустно сказал шут.

Он вынул из-за пазухи розу, подал ее девушке-продавщице. Роза заполнила обе ее ладони, яркая, жгучая, необыкновенно прекрасная.

— О досточтимый зритель, — сказал шут, — не торопитесь смеяться…

Живи, солдат

В класс они вошли на руках. Своего веса Алька не чувствовал, шел, словно не было в природе земного тяготения. От ощущения легкости и необыкновенной прыгучести рождалась в груди щемящая, затрудняющая дыхание радость. Иногда сердце обмирало, будто он падал с крутизны. Его ладони шлепали по намастиченному полу, жирному, цвета вековой ржавчины. Нянечки разводили мастику горячей водой, размазывали ее по всей школе мешковиной, навернутой на швабру. Запах керосина никогда не выветривался — керосина и хлорной извести.

Мастика шелушилась под ногами ребят, шаркающих, топочущих, приплясывающих; забивалась под одежду пыльцой, отчего белье при стирке покрывалось красной сыпью. Гнев матерей был стремителен и целенаправлен. Затылки трещали. Матери плакали. Ах, как легко шагается вверх ногами, словно кровь стала газом, газовым облаком, водородом.

Возле учительского стола они подпрыгнули, сгруппировались в воздухе и распрямились, став на ноги в один звук.

Завуч, высокий и тощий, Лассунский — фамилия такая, — остро глядел на них от задней стены и улыбался, все уже и уже растягивая свою улыбку. Все в нем было заострено: плечи, локти, колени. Длинные пальцы с крепкими чистыми ногтями треугольной формы. На голове седой вздыбленный кок, отчего и голова его казалась заостренной. В руках острая пика, изготовленная из заморского дерева, — указка, безукоризненно точная, Лассунский даже из-за спины попадал ею в нужную точку на карте.

— Браво! — сказал Лассунский. — Братья Земгано. Двойное сальто в ночные тапочки. Через Ниагару с бочонком пива. Браво! Классу разрешаю похлопать.

Класс изменил им в одну секунду (сорок предателей). Громко затрещали восемьдесят ладошек (очень весело дуракам).

Завуч Лассунский поднял пику.

— Имена у них вполне цирковые — Гео и Аллегорий. Придумаем им фамилию.

— Сальтомортальские! — выпискнул Люсик Златкин. Краснея прыщавенькой рожицей и суетливо оглядываясь, Люсик пробормотал в нос: — А что, подходяще и без претензии… И необидно…

Поднялась Вера Корзухина — высокая, осанистая, бесстрастная, как Фемида.

— Нужно вызвать родителей. Распоясались!

(Что она, спятила?)

Вера Корзухина растворилась в оранжевом вихре. На ее месте бамбуком закачался Лассунский.

— Ну-с? — задал он асмодейский вопрос.

— Извините, мы думали, класс пустой.

— Сегодня не воскресенье.

— Мы другое думали: у директора разговор громкий, мы думали, вы в нем участвуете… Разрешите сесть?

— Э-э, нет. Сей номер мы доведем до конца. Слушай мою команду. Тем же способом и тем же путем в обратном направлении, делай… Але-е… Ап!

Они сделали фляк в стойку на руках, развернулись и пошли в коридор. Ладони прилипали к мастике. Запах керосина сушил глотку. Завуч шел рядом, приговаривая печально:

— К директору, мальчики мои, к директору. К Андрей Николаевичу.

В молодости завуч Лассунский плавал в торговом флоте, да заболел. Сойдя с флота, закончил факультет географии. Говорят, пику-указку он изготовил из тросточки, подаренной ему одной влюбленной пуэрториканкой.

Мастика налипала на пальцы. Обжигала ладони. Запах керосина скарлатиной обметывал рот…

Почему стена темная? Нет окон? Стена отгораживает что-то, от чего тоскливо и страшно.

Возле директорского кабинета они упали. Лассунский сказал:

— Слабаки. Не могли коридор одолеть. Сейчас я еще ваши знания проверю.

Ребята (сорок предателей!) пузырем выпирали из класса. Громоздились в три яруса, наверно, придвинули к дверям учительский стол. От них истекал жар. Они что-то кричали, корчась от безжалостного восторга. Надвигалась стена, глушила их голос и косо падала, падала…

Он захрипел:

— Исидор Фролович, это от керосина. Дышать тяжело…

Потом появилась гудящая муха. Он удивился:

— Исидор Фролович, зачем эта муха? Что ей тут надо?

Услышал в ответ:

— Выкарабкивается…

Сознание из теплых, ярко окрашенных глубин памяти медленно восходило к реальности: брезентовый потолок слабо колышется, ветер пообдул плечо холодом. Муха гудит. Как в гитаре. Или в рояле. Осенью пахнет, влагой, лекарствами…

Алька не чувствовал своего веса, ощущал, будто плывет он в покалывающем пару. Не хотелось двигаться, не хотелось расставаться с удивительной невесомостью, как не хочется вылезать ранним утром из нагретой постели. Алька глаза закрыл, отстраняясь этим от всего сущего.

Очень близко и громко закричали птицы. В их голосах были беспощадность и вздорное нетерпение. Может быть, они нападали.

Когда Алька посадил чижей между рамами в классе, завуч Лассунский даже не выгнал его. Он сказал всем: «На земле много птиц. Наверное, никто не знает, как много. Если разделить всех птиц земли на все человечество, получится, я думаю, этак тысяч по девять на брата. Представляете, если бы некий сильный и справедливый разум мог направить птиц против нас? Мы получили бы заслуженное нами возмездие…»

Слова Лассунского прозвучали не за стеклами памяти, но как бы рядом, обнаженные и указующие. Алька почувствовал вдруг свое тело, уставшее от лежания, свою ничтожность и слабость. Какая-то сила подтолкнула его в сидячее положение. Он спросил шепотом:

— Где я?

— В раю. Призрачно и чудесно. Витай себе, маши крылышками. Только с музыкой у нас затруднения — главврач, негодяй, гармонь отобрал. — На соседней койке, поджав под себя ноги, сидел человек в синих сатиновых трусах — каменистое, прокаленное, как кирпич, тело, безжалостные глаза сверкали холодной голубой глазурью.

— Вы кто? — спросил Алька одним дыханием.

— Святой Петр. По первому разряду… Что ты на меня уставился, как коза на ракитник? Аллах я. Будда Иванович.

С другой стороны послышался смех, похожий на кваканье. Алька туда повернулся. Койка — человек лежит пожилой.

— В госпитале ты, — сказал человек. — В лазарете. В глупой палатке. Он снова заквакал, засипел, зашевелил пальцами. — И болезни у нас тут глупые, не фронтовые. А у тебя болезнь совсем невинная, как у бухгалтера. Плеврит…

Алька огляделся — большая палатка брезентовая, в ней четыре койки, четыре тумбочки. За целлулоидными оконцами ветки шуршат. Над палаткой бранятся птицы. У входа на тумбочке сидит еще один человек, возраста среднего, волосы вьющиеся, на плечах внакидку сиреневый халат, крепко застиранный.