Худышка - Иби Каслик

Я не смотрю. Я и так знаю, что возьму. В хороших итальянских ресторанах я всегда заказываю одной тоже: мидии в белом винном соусе и чесночный хлеб. Дает чувство сытости при наименьшем количестве калорий.

– Ты выяснила, она хоть дала сдачи?

Я качаю головой:

– Нет, она, конечно, без башни. Однажды спрыгнула с крыши на землю сквозь баскетбольную корзину. Но она не любит драться. Разве что со мной, конечно.

– И когда ее выпишут?

– Завтра или, может, послезавтра. Говорят, она упала на голову, в общем, на лицо, так что ее хотят оставить и понаблюдать.

Он кивает.

Я промахиваюсь стаканом мимо рта, и в конечном итоге вода выплескивается мне на лицо. Сол берет салфетку и вытирает ее.

– Я скучаю по твоим волосам, – говорит он. Сегодня я ради приличия завернула их в голубой шарф.

– Ой, у меня были великолепные волосы, не сочти за хвастовство, но я в жизни горжусь пятью вещами: моими способностями к учебе, волосами…

Приходит официант с блюдом маринованных оливок, чесночного хлеба и дымящейся тарелкой макарон под соусом альфредо. Он откупоривает еще бутылку вина, налипает стакан и предлагает мне. Я делаю глоток.

«У нас были прекрасные волосы. У нас».

Начинается. Я паникую из-за еды: три оливки, почти сто калорий, если округлить. Сол начинает выкладывать макароны мне на тарелку, и у меня на лбу выступает пот.

– Я этого не закалывала! Я не могу это есть.

– Я заказал… успокойся, – говорит Сол, бросая на меня короткий взгляд.

«Он вмешивается, нарушает равновесие. Все было рассчитано, распланировано, и тут является он, и…»

Я кидаю в рот еще две оливки и пытаюсь не думать об этом, какого черта, не каждый же день. Господи, у меня же свидание, и в каком-то смысле первое нормальное свидание в жизни. Но спиной я чувствую гул, а он продолжает выкладывать макароны, и я чуть ли не кричу:

– Хватит!

Сол оглядывается на людей за соседними столами, которые нервно ему улыбаются, накручивая макароны на вилки. Официант спрашивает, все ли в порядке, Сол кивает и снова наполняет бокалы вином. После ухода официанта Сол наклоняется ко мне:

– Не хочешь сказать мне, почему ты так нервничаешь?

– Да нет, вообще-то я хочу есть, давай поедим, ладно? – говорю я, у меня во рту полно макарон и две соленые косточки от оливок под языком.

– Тебе разве здесь не нравится? – спрашивает он, беря вилку и опуская взгляд темных глаз на мои голые плечи. – Я думал, ты всегда голодна.

– Да. Обожаю макароны, – говорю я и сую вилку в рот, думая, сколько я сумею просидеть за столом, прежде чем отодвину тарелку и, извинившись, побегу в туалет.

Этиология; 1) причина болезни, специфический раздел медицинской науки, изучающий проблему причинности; 2) в более широком, немедицинском смысле – установление причины.

Холли выписывается сегодня, поэтому мы с мамой стараемся навести в доме порядок, сделать весеннюю уборку, хотя уже начало июня. Она мост полы, а я стою на стуле и пытаюсь снять шторы с карниза, чтобы их постирать.

Когда мы с мамой одни в доме, когда впереди несколько часов времени, причем не надо идти по магазинам, забирать Холли с каких-нибудь занятий или везти меня на какую-нибудь встречу, мне нравится расспрашивать ее о прошлом, о Томасе и о ее приятеле, может, лучше сказать, женихе, который был еще до папы. Я знаю отдельные фрагменты этой истории. Я знаю, что жениха звали Миша, что она должна была выйти за него замуж, но он умер за четыре месяца до свадьбы. Часть о папе – как они познакомились и полюбили друг друга – оставалась в тумане. Может быть, если я узнаю прошлое, это поможет мне понять то, что произошло между Томасом и мной? Понять, почему у нас ничего не вышло?

Может быть, живущий во мне ученый отчаянно хочет установить источник нашего взаимного несчастья. Может быть, мне нужна сказка о влюбленности моих родителей, в которую я могла бы поверить. Какова бы ни была причина моего любопытства, я вынуждена задавать вопросы, собирать улики по незаконченному делу между мной и отцом, прежде чем оно будет закончено. На этом бесконечном досье, в которое я постоянно добавляю, извлекаю, изобретаю невидимые свидетельства, на нем ярлык «Любовь» – и я ношу его с собой везде.

Хотя я слышала мамину историю бессчетное количество раз, мне нужно услышать ее снова. Каждый раз я чувствую, будто что-то упускаю. Слушать, как рассказывает мама, это все равно, что смотреть старое кино. Может быть, дело в акценте или в том, что она переводит с другого языка и мне приходится больше внимания обращать на язык, потому что за всей этой мимолетной шелухой – шутками, флиртом, переодеваниями – я как-то потеряла нить происходящего в действительности. Это такая игра, и которую мы играем вместе с мамой: она медленно разогревается, делает вид, что открывает тайну, а я подзадориваю ее, притворяясь, что ничего не знаю, хотя предвижу все фрагменты истории. Она поднимает глаза от пола и прислоняет швабру к кухонному столу, когда я говорю:

– Расскажи мне еще раз про санаторий, но только еще расскажи, что было раньше, когда ты работала медсестрой в Венгрии.

Она пожимает плечами, потом подходит к раковине и наливает себе рюмку прозрачного абрикосового ликера, отпивает и наливает другую рюмку мне. Мы чокаемся, потом она опускает голову.

Я морщусь от сладкого вкуса ликера, вкуса смелости моей матери, и он обжигает мне горло.

– Что ты хочешь знать?

– Я хочу знать почему. Почему ты поехала в санаторий.

Она поднимает бутылку к свету, может быть, проверяет, хватит ли ей ликера, чтобы договорить до конца.

– Мы встретились с твоим папой в Венгрии, на какой-то вечеринке у Миши. Он был пьян, не Миша, а папа, и у него заплетался язык. Он был высоким, с удивительными синими глазами, одет он был бедно, и все женщины смеялись, когда он рассказывал свои сумасшедшие небылицы. В общем, это был званый обед, и после десерта я осталась в столовой и расставляла цветы, заказанные на вечеринку.

Он подошел ко мне сзади. Я видела, как он подходит, потому что там висело зеркало, и мне надо было бы отвернуться, но я не отвернулась. Я осталась стоять, где была, нюхала лилии и ждала, что он будет делать. Он стоял у меня за спиной несколько минут. Никто даже не заметил, что мы стояли и смотрели на свое отражение. Он вдыхал мой запах, как будто я была цветами. А я чувствовала, что от него пахнет алкоголем, потом и сигарами, которые засучил ему Миша.

– Всучил ему, мам, всучил, а не засучил… Ну и что, он сказал что-нибудь? Чего он хотел?

Так всегда бывает, я всегда прихожу в возмущение и ужас от нескромности Томаса. Я открываю холодильник и достаю нам две бутылки пива, разливаю по стаканам и выжимаю лимон, как нравится маме. Мы переходим на переднее крыльцо, где светит солнце. Пол сохнет, а стиральная машина с занавесками установлена на деликатный режим, так что у нас есть время. Мама сидит на кресле-качалке с краю крыльца, я рядом с ней. Она обнимает меня одной рукой.

– Твое здоровье, – говорю я, улыбаясь.

Мама улыбается в ответ, облизывая капли с запотевшего стакана.

– И что было дальше?

– Твой отец сказал: «Что ты тут делаешь? Тебе здесь не место, и ты никого не убедишь, даже его». Тогда я повернулась и дала ему пощечину.

– Что он имел в виду, что тебе там не место? Ты же собиралась замуж за Мишу.

Мама искоса бросает взгляд на меня, как будто я уличила ее в чем-то, но быстро берет себя в руки.

– Наверно, он имел в виду в политическом, в социальном смысле.

– И что же это значило? Что ты не была коммунисткой? Что он не принадлежит к твоему классу?

– Что-то в этом роде. Скажем, я не была идеальной женой для Миши.

– Но…

– Я знаю, тебе этого не понять. Я была медсестрой, Жизель, простой медсестрой.

Я смеюсь.

– В каком смысле «простой медсестрой»? Разве социализм не означает, что все равны?

– Да, Жизель, в теории, в идеальном, так сказать, мире, но не на практике.

– Не понимаю.

– Видишь ли, дело не только в этом, в студенческие годы несколько раз участвовала в акциях протеста против режима, в политических клубах…

– И ты все бросила, когда встретила Мишу? Мама кидает на меня резкий взгляд и наклоняется ко Мне, медленно выговаривая слова:

– Я не могу тебе этого объяснить. Не могу оправдать. Тогда все было по-другому, не так, как сейчас. Я встретила человека, хорошего человека, несмотря на его политические убеждения, а потом я встретила твоего отца. Так ты хочешь узнать, чем кончилось, или нет?

Вдруг я понимаю, что чем больше вопросов я задаю, тем меньше мама говорит. Это навсегда останется для меня загадкой, хотя я выросла под гул ее голоса, объяснившего мне старый мир, расстановку сил, направлявших ее волю.

– Ты моя дочь, Жизель. Ты можешь слушать, что я тебе рассказываю, но не можешь судить.